Тропинки в волшебный мир

— Были и у меня дикие, да перевелись! — вздохнул Иван. — В прошлом году восемь утят-дикарей вывелись, а вот до весны ни одной не сумел сберечь. Летось по весне пасли мы с братом бригадных лошадей. Дело было к вечеру. Только пригнали мы их в лес и пошли к болотечку напиться. Брат передом идет, я — в пяту. Вдруг — фыр-р-р! Фырр! — утка. Прямо из-под ног вылетела. Смотрим, мы на гнездо вышли, а в нем яйца, тепленькие, насиженные. Вернемся, говорю, брату, а то нехорошо. Застынут яйца, погибнут. Ушли мы, напились в другом месте, а гнездо так и не выходит из головы ни у меня, ни у брата. Только и разговоров о нем. Нащупал я в кармане бечевку из лычка, не вытерпел, пошел к гнезду и поставил над ним петлю. Под утро собрались мы домой: лошадей нужно в бригаду гнать да мне на пасеку спешить. Брат напомнил мне о петелке. Пошел я к гнезду. Подошел близко-близко. Утка взлетела и шеей прямо в петлю угодила. Я ее цап-царап! Брат и гнездо с яйцами забрал. Утка у меня в руках ни жива ни мертва, а я радуюсь. Ну, думаю, подрежу ей крылышки, выведет она мне утяток, вот тебе и свои подсадные охотничьи утки будут, А лошадка у меня низенькая, чуть повыше осла. Еду, а ноги чуть не до земли достают. Садился я на нее тоже запросто: прямо с земли ногу ей на спину закидывал, даже не держась за холку. Так же просто и слезал. А вот на этот раз сплоховал, словно кто подтолкнул меня. Стал слезать у крыльца, а утка фыр из руки — и была такова. Хотели было мы с братом обратно ехать гнездо с яйцами на старое место положить, но вышел отец и отсоветовал. Теперь, говорит, туда эту утку палкой не загонишь, напугали вы ее. Утка у нас как раз своя на яйцах сидела, вот под нее и подсадили мы эти яйца. Вывелись все до одного, только сберечь мы их не сумели. Часть еще осенью с дикарями улетела, селезней сами прикололи. Одну уточку я, как свой глаз, берег, и все же не повезло. Зимой, уже в феврале, корова на нее наступила. Жаль было страсть как, чуть не плакал. Вот нынче хочу тоже на болоте яичек раздобыть. Без подсадной охотнику нельзя…

Мы вышли к протоке. Лесом, Шириной метров тридцать, а местами и больше, шла полая вода. В низинах она затопила лес на больших площадях. Из воды торчали молодые полузатопленные елочки, бородавчатые кусты бересклета, заросли осинника. Все эти совершенно не прибрежные растения было как странно видеть в воде. Мы выбрали на берегу поля сухие укромные местечки и стали налаживать шалаши для утиной засидки.

— Теперь можно без опаски строить, — сказал Иван. — А вот дней пять назад выбрал я здесь хорошее местечко, сделал шалашик, да удобный такой, хороший — часа два работал, а вечером прихожу на сидку, смотрю, а шалашик-то мой метрах в пяти от берега в воде торчит — затопило!

— Это бывает…

Дмитрий Николаевич выбрал себе мысок с большим пнем, выходившим прямо к воде, и сразу же за пнем стал сооружать скрадок.

— Тут плохо, Николаевич, — отсоветовал ему Иван, — пенек, как бельмо на глазу, будет тебе мешать.

— Ну да, скажешь! — недоверчиво покосился на него Дмитрий Николаевич. — Я в прошлом году в болотах охотился и тоже на таком же месте, за две зори восемнадцать селезней взял, и все кряковые! Ты вот без пенька, к примеру, построишь шалашик, он будет на берегу новым предметом, подозрительным для дичи, потому что птица еще не привыкла к нему, а пенек ей издавна знаком, тут уж бояться нечего. На другом, Ванюшка, можешь меня поучить, а уж место для засидки я выбрать умею, не первый год на уток хожу.

— Нет, плохое место, Дмитрий Николаевич, — стоял на своем пчеловод. — Раза три мне так же вот приходилось за пеньками ставить скрадки, и всякий раз без пользы. Это уж я тебе точно говорю.

Но Дмитрий Николаевич не согласился с ним.

— Это мы, Ванюша, завтра посмотрим, — сказал он. — Цыплят по осени считают. Я, брат, на этом деле собаку съел.

Закончив работу, мы выбрали хорошую просохшую солнечную полянку и сели отдыхать. Я вынул из сумки хлеб, колбасу. Дмитрий Николаевич банку консервов. Стали закусывать.

Солнце пригревало хорошо. Всюду звенели птицы, пахло сыростью, испарениями земли, лесной прелью. Почему-то хотелось лечь на спину и без конца смотреть в голубое небо и слушать птичий щебет.

— Хорошо это — в лесу обедать, — заметил Иван, усаживаясь на лужке, — люблю я. Только не то едим мы. Сейчас бы огонек развести да какую-нибудь дичину — селезня или тетерева — на угольях разделать. И в котелке сварить тоже неплохо, только канители больше — посуда нужна. Вот это была бы закуска, самая что ни на есть лесная!

— Так кулинарию мы, Ваня, и сами знаем, — повернулся нему Дмитрий Николаевич, — только нет его, селезня-то. Вся беда в этом. И тетерева тоже нет. Да и были бы, лучше до вечера отложить.

— Это почему же?

— Разве мыслимо сейчас целый день у костра сидеть, когда кругом такая красота да благодать? Это тогда лучше совсем из дому не выходить. Сейчас по лесу бродить надо, а не у костра сидеть.

— Это верно, Дмитрий Николаевич, — согласился и я. — Не затем мы ехали, чтобы целыми днями у костров сидеть. Побродить надо.

— Обязательно, как же иначе! Подстрелить, может, ничего не подстрелим, но хоть посмотрим, как лес живет, что нового туг. Теперь в лесу каждый день перемены да новости. Может, тетеревиные тока найдем. А вечерком на тягу. Страсть как соскучился я по этой охоте.

— Вам-то, конечно, хочется побродить, — согласился с нами Иван, — а нам все равно, мы ведь каждый день тут, да почитай с утра и до ночи, а теперь дни-то — год! Всего насмотришься. Вечером вы лучше-на пасеку приходите. Правда, нынче вальдшнепа в каждой порубке найдешь, а у нас па пасеке их особо много. Там рядом старая сеча есть, вся в молодой поросли, вот над ней по вечерам вальдшнепы и резвятся.

Побродить с нами по лесу Иван отказался, сославшись на какое-то неотложное дело. Мы договорились с ним, чтобы он к вечеру принес на пасеку из хутора наших подсадных уток. Вечером мы на пасеке постоим на тяге, а уж утром без задержки все вместе пойдем за утками.

Мы расстались с Иваном. Он пошел на пасеку, а мы — дальше в лес.

Кругом во множестве летали дрозды всех систем: и дерябы, и рябинники, и белобровники, и мелкие певчие дрозды; пестрые красноголовые дятлы, скворцы, зорянки, зяблики, лесные жаворонки, синицы-гаечки и московки и множество других мелких певчих птиц. Они только прилетели с юга, еще не разбились на пары и порхали с дерева на дерево стаями. Большие синицы тоже перебрались после зимовки из села в лес и летали тут же парами и в одиночку.

На припеках расцветали самые ранние весенние цветы — бледно-голубые колокольцы сон-травы, круглые, яркие, как тюльпаны, на толстых сочных пушистых стеблях. Это первоцветы, поэтому и зовут их в народе подснежниками. Во множестве встречались бледно-розовые мелкие цветочки волчьего лыка, похожие чем-то на цветы сирени. По сырым, но пригретым ложбинкам жаром горели золотисто-желтые соцветия мать-и-мачехи, похожие на одуванчики, на коротком мясистом чешуйчатом стебле. Их за сладковатый сок любят жевать деревенские ребятишки. Почти по всему лесу, где только не было снега, пробилась сквозь прошлогодний лист и расцвела ярко-синими глазками медуница. Белые тугие ростки голубых перелесок, лиловых хохлаток, гусиного лука пробились даже сквозь тонкую пелену снега. Цветы эти дошли до нас от третичного периода и до сих пор не изменили своим привычкам: пробуждаются еще под снегом, в феврале, и цветут рядом с тающими снегами, как когда-то цвели по соседству с ледником. Я люблю эти весенние первоцветы. Им вдоволь хватает влаги, а к холодам они привычны. И растут эти весенние неженки быстро, не успеют распустить по два-три листочка — и уже расцвели, глянули на мир голубыми глазками. Среди них не найдешь захиревших, недоразвитых растений. Все они стройны и сильны. Стебли и листья у них сочные, даже водянистые, а цветы — нежные-нежные. Так и веет от них чем-то весенним, молодым, девственным. Правда, в них мало запаха, а в иных и совсем нет, но привлекают они своей свежестью и нежностью не меньше, чем летние лесные и полевые цветы своим ароматом.