Тропинки в волшебный мир

— Это ты зря, Дмитрий Николаевич, — сказал Михаил. — Ну, коли бы другая какая рыба была, и я пошел бы стыдить мужиков. Сам добровольно бы стал караулить озеро, а эту тварь ни капельки не жалко, пусть хоть всех перебьют. Ведь они страсть сколько пожирают разной рыбы. Я прозевал, а то тоже бы грохнул и не моргнул глазом. Там, на Микушкинском озере, живет такая гадина, не щука, а чистый крокодил. Лет сто ей, наверное, никак не меньше. Бревно! Раза три нам приходилось ее видеть, аж седая вся, мохом обросла. У старух и другого названья ей нет, как водяной. Так она не то что рыбу — диких уток целиком заглатывает, вот образина! Туда теперь и утки-то боятся садиться. Вол озерный, а не щука. Одно слово — крокодил!

— Вот ее и убейте, а других не надо.

— Убьешь ее, черта с два. Силища в ней — ни одна сеть не терпит. Разве что бомбой ее подорвать, а так ничто ее, дьявола, не берет. Уж пробовали мы по-всякому к ней подойти, да только все без толку. Прошлой осенью васюткинский охотник Пахом Орехов специально за ней ночью с острогой поехал. В колхозе автомобильную фару взял с аккумулятором. Выследил ее, окаянную, ахнул острогой, а острожица была, что твои вилы. Да что же вы думаете? Как метнулась она, — острогу хрясть, лодка перевернулась. Щука ушла, а Пахом чуть не утоп в ледяной воде, чуть выплыл…

— Да, штуковина! — почесал за ухом Дмитрий Николаевич.

— Ну что ж, пойдемте, — предложил я. — Разговоры разговорами, а идти надо. Щук, может, и не поймаем, а хоть место для вечерней зорьки подберем, и то хорошо.

Мы натянули свои охотничьи болотные сапоги-бродни, взяли ружья, маленькие остро отточенные топорики, сумки с провизией и запасом патронов и вышли из дому.

— А где тут нынче вальдшнепы тянут? — спросил Дмитрий Николаевич у Михаила.

— Вальдшнепа нынче везде много. Почти в каждой порубке тянут» Вон у Ивана прямо на пасеке по вечерам играют, и ходить никуда не надо, бей прямо с крыльца. Недели полторы назад собрались мы с ним на тетеревиное токовище, а чтобы утром не припоздниться, к нему на пасеку пошли ночевать. О вальдшнепах тогда еще и не думали — рано им. Вот сидим вечером на крыльце, курим да закатом любуемся. Смеркалось, а он выгорает розовый-розовый, как пасхальное яичко, да хорошо так в лесу смотреть на него. Такой уж он яркий, одним словом, весенний. Зимой вечерние зори больше шафранные, серые бывают, бледные, а эта прямо душу веселит. Вот любуемся мы с Иваном и совсем забылись, вдруг слышим: «псии, хвооог, хоог, хоог, псии-и…» «Вальдшнеп это», — говорю Ивану, а он не верит. «Так, — отвечает, — показалось что-нибудь, рано еще им». Но не прошло и минуты, как над нами снова: «псиии-и, хвооог…» — и совсем низко да ясно так протянул вальдшнеп. «Что, — спрашиваю Ивана, — видел?» Схватили мы с ним ружья и с крыльца шасть на точок. Да так, пока закат выгорал, штук по пять взяли прямо шутя. Их гибель нынче прилетело, как и дроздов. На улице, то ли к перемене погоды, то ли ошалев от весны и солнца, кричали петухи, пели куры. Ребятишки, собравшись кучами на хорошо подогретых местах, играли в бабки — первую в деревне весеннюю игру. Многие из них, забравшись на повети, подкидывали в безоблачное небо испеченные из теста фигурки птиц и, захлебываясь, пели:

Эту обрядовую песню я слышал по веснам и во многих других селах. Она, правда видоизмененная, дошла до наших дней чуть ли не от языческих, во всяком случае дохристианских, времен и повеяла на меня такой древностью, что на миг мне показалось: вот-вот из темного леса выедет на белом коне, сам во всем белом и босой, бог Ярила, русоволосый и молодой, с пучком ржаных колосьев в руке, и начнется весенний хоровод, славящий весну и солнце, жизнь и любовь. Только белый шлейф, оставленный в голубом небе реактивным самолетом, как бы подчеркнул, что если и будут скоро на улицах танцы и веселые хороводы, то уж во всяком случае под гармонику или радиолу и без языческого бога Ярилы, о котором теперь не только молодежь, но уж и старики-то даже представления не имеют.

На коньке крыши Михаила сидел скворец, черный, с зеленовато-фиолетовым атласным отливом на грудке, и, запрокинув в голубое небо головку с длинным желтым клювом, катал в горлышке серебряные колокольчики, топорщил перышки, словно руками, хлопал себя крылышками по землисто-черным бокам и пел, пел…

По всему хутору, у всех скворечен, на крышах домов сидели маслянистые скворцы и, махая крылышками, пели. В их песнях слышалась и соловьиная с прищелкиванием удалая и нежная песенка, и незамысловатые, но звонкие и резкие коленца дрозда-дерябы, и утиное кряканье, и тюрлюканье полевого жаворонка, и даже колесный скрип. Одним словом, весенняя песня скворца — это собрание всех весенних звуков, своеобразное и очень милое лесное попурри.

— Теперь к Микушкинскому озеру только полем можно пройти, а лесом не пробраться ни за что, — сказал Михаил. — Наше озеро прорвалось на два рукава. Вода там шириной метров в тридцать лесом идет, и глубоко, даже в ваших сапогах не пройти, по шею будет, а то и глубже.

Мы направились в поле. Едва вышли из хутора за околицу, как нам повстречался Ванюшка-пчеловод. Он был с ружьем и одет тепло: в полушубке и зимней шапке-ушанке, по всей видимости, из дому ушел еще по морозцу. Из мокрой холщовой сумки, висевшей у него на боку, торчало несколько пестрых щучьих хвостов.

— О братцы! — узнав нас, обрадованно крикнул он, и все веснушчатое, словно сорочье яйцо, лицо его заулыбалось.

— Опоздали, если за щуками идете. Там микушкинские и васюткинские охотники собрались да наши хуторские еще — всех щук разогнали. С утра хорошо было. Щуки, как поленья, у самого берега ходили, а сейчас ни одной нет, все вглубь ушли.

— А ты ведь вон настрелял?

— Это я еще утром сумел взять, на заре, а теперь и не думай подступить… И народу на берегу гибель, и щук нет. Идемте-ка лучше ко мне, сейчас заставлю Машу рыбец сварганить. Так лучше дело-то пойдет, а туда тащиться незачем. Да и не пройти сейчас туда, развезло, по пашне ноги не вытащишь. Я еле-еле выбрался. Утром по морозцу надо. Идемте ко мне?

— Долго, наверное, с твоим рыбцом? — как бы отказываясь, спросил Михаил. — Лучше уж вечером.

— Что вы, долго: один миг — и рыбец готов, не успеете по папироске выкурить. А к вечеру щука уж не та будет, сейчас самый вкус!

Над нами зазвенели жаворонки, пронзительно кричали чибисы, по-здешнему — пигалицы-плакуньи, то поднимаясь и летая над нами, то опускаясь неподалеку на вязкую пашню и сразу же сливаясь с ней своей черной, похожей на чернозем, окраской. В недалекой березовой роще оглушительно перекликались дрозды всех калибров.

— А в вашем озере нет щук? — спросили мы с Дмитрием Николаевичем.

— У нас только карась да гольян, маленькая, как оголец, рыбешка. Больше никакой рыбы нет, — ответил Михаил.

— А была в озере когда-нибудь другая рыба? — спросил Дмитрий Николаевич.

— Говорят старики, что когда-то очень давно, до появления плавучих островов, здесь водилась всякая рыба, и много, а теперь вот вся перевелась, одним словом, вымерла. Заторфенело наше озеро, пропадает совсем, поэтому и рыбы другой в нем не стало. Торфяные острова теперь по нему плавают, да огромные, некоторые по полгектара и больше. На них ивняк растет, березы толщиной в две руки. Летом весь хутор осоку там косит. Вот какие они! Подует ветер, и плывет такой остров по озеру со всем своим населением, с птичьими гнездами, с выводками. Пробовали мы летось по весне изничтожить эти острова, да так ничего у нас и не вышло. Думали на большой воде отвести их из озера в лес на прицепе тракторами и посадить на прикоп. Думали, мол, как вода спадет, так они на берегу и останутся, ан не вышло: вешняя вода не смогла поднять их над берегом, толщина-то у них, почитай, метра полтора, а то местами и более. Нынче летом в междупарье думаем взяться за них всем колхозом. Даже из соседних колхозов обещали машины прислать, людей. Может, тогда что и выйдет.