Тропинки в волшебный мир

Наташа тем временем собрала на стол, и по всей избе, перебивая запах махорки, поплыл аппетитный аромат жареного мяса.

Все сели к столу. Только Ванюшка с Егором вначале было отказались, но, увидев, что Дмитрий Николаевич вынул из рюкзака сначала одну, а потом вторую бутылку крепкой охотничьей водки, оставили и тоже подсели.

Мне вспомнилось, как еще совсем недавно я мечтал о таком вечере в кругу охотников, где в это время, кроме охоты, ни о чем больше не говорят, и на душе стало как-то просторно, весело. Вдохновенно блестели глаза и у Дмитрия Николаевича. Он всем своим видом как бы говорил: «Наконец-то вырвались в лес». Предстоящие дни, которые мы проведем с этими товарищами в лесу, радовали и его.

Разговоры велись о весне, об охоте.

— Весна! — многозначительно сказал Сергей Иванович. — Самое лучшее время в году. А нынче столько воды — страсть! Двадцать с лишним лет прошло с тех пор, как мы из Маркияла выселились, а столько воды я первую весну вижу. Ко мне из озера под самые окна подошла, и все подполье залило. Не помню такой весны. На урожай, должно, многоводная.

— На юге вон уже давно весна, — вставил Михаил. — Еще в январе по радио передавали, что в Ферганской долине сев начался.

— Да там и зимы-то совсем нет! — сказал Дмитрий Николаевич. — В декабре там осень, в январе — весна! У нас морозы, носа не высунуть, а там цветы вовсю цветут. Хорошо!

— Хорошо-то, хорошо, — согласился Сергей Иванович. — Круглый год лето — знамо, хорошо. Только так и скажу: где нет зимы, там не может быть и настоящей весны, а без нее, как ни говорите, а скучно. Страсть как люблю весну! Только одного жаль: на охоту нет силы ходить. Глухарь — вот моя птица! Весной самая охота на него. Эх, бывало…

— Сейчас всякой птицы летит гибель, только стреляй, — заметил Антон. — И без глухаря есть на что поохотиться.

— Птица летит всякая, это верно, — задумчиво сказал Сергей Иванович. — Великое переселение у ней настало. Летит птица, днем ли, ночью ли, в хорошую погоду, в непогодь ли, а нос у нее, как компасная стрелка, так без ошибки на север и смотрит, словно и в самом деле намагничен. Только думается мне, что этот природный компас все же не в носу у нее, а, наверное, в самом сердце заложен: оно-то и крутит носом и подсказывает ей дорогу на родину. А иначе как же?

— Инстинкт это, папа, — уточнил Михаил.

— Нет, — заспорил Антон. — Просто память у птиц такая. Птица местность хорошо запоминает и никогда не забудет. Ночует, скажем, на веточке, а утром вспорхнет, весь лес облетает, а ночевать опять на эту веточку прилетит. Память! Был у меня случай…. Но Сергей Иванович не слушал их. Как только заговорили об инстинктах и птичьей памяти, он махнул рукой, склонил голову и пустился в свои размышления, видимо вспоминая и свою весну, которая прошла уже давным-давно.

— Глухарь! Вот охота! — наконец сказал он и сразу же оживился, помолодел, и глаза его как-то радостно заблестели. — Страсть люблю за ним ходить! А поет он как! Дух замрет слушать. Всю душу тебе одной песней забередит. Пока слушаешь — всю свою жизнь припомнишь. Так все прожитые годы перед глазами и пройдут. Вот это, Антон, охота. А какой ты охотник: дрозд попадет — дрозда стреляешь, ворона — ворону… Что на мушку попало, то и твое… Это ведь не охота, а озорство… Мы так не охотились. А уж дрозда убить или иную певчую пичугу — ни-ни! Отец такого всыпет, что век не забудешь. Да и как же не всыпать? Ведь вся эта мелюзга агромаднейшую пользу приносит лесу.

— Что, Антон, съел? — насмешливо спросил его Дмитрий Николаевич и, не дожидаясь ответа, обратился к хозяйке: — Наташа, нам уточек куда бы на ночь приспособить, а? Устали они за день в корзине-то, плохо завтра работать будут.

— Да под крыльцо можно, — ответила Наташа и посмотрела на мужа, как бы спрашивая его взглядом: можно ведь?

— Можно и под крыльцо, — поддержал ее Михаил. — У нас там и свои утки сидят. А на двор выпускать боязно, как бы Шарик не задавил. Своих-то он знает, а это новые.

Дмитрий Николаевич обулся на скорую руку в резиновые сапоги, накинул куртку и пошел устраивать уток.

Вслед за ним стали расходиться и гости. Первым ушел Сергей Иванович, за ним поднялись Ванюшка-пчеловод с Егором. Я тоже вышел на крыльцо. Ночь стояла темная, звездная. Прямо через дорогу от дома черной непроницаемой стеной стоял лес, огромный, загадочный, раскинувшийся на многие километры во все стороны света белого. «Дичь тут есть, — вспомнились слова Михаила, — только искать надо. Сама птица на мушку не садится». Какая охота будет у нас? Удастся ли хоть один раз послушать угрюмую, древнюю, как сама земля, песню лесного отшельника — глухаря? Я стоял на пороге чего-то таинственного, заманчивого, и казалось, что удача обязательно будет сопутствовать нам. Думалось, что вот только стоит взять ружье, сойти с крыльца и шагнуть в лес, а там все так и кишит дичью. Сердце мое трепетало.

Эх, скорее бы утро!

Проснулись мы поздно, в девятом часу. В окна нестерпимо било солнце. В доме, кроме нас с Дмитрием Николаевичем, никого не было. Да и он еще спал, раскинувшись на полу и запрокинув голову.

Я выглянул в окно. Ослепительно блестело на солнце озеро, полукольцом опоясанное темным еловым лесом. Над озером, на больших кругах, плавал ястреб-тетеревятник. На дворе в луже купались наши подсадные утки. На улице, брызгая по лужам, взапуски бегали ребятишки, громко смеялись и кричали.

Проснулся Дмитрий Николаевич и, поднимаясь с постели, забранился:

— Проспали, черт бы нас побрал! Проболтали до полуночи, тары да бары — вот тебе и на! А теперь какая уж охота?

Вошла Наташа, румяная от свежего воздуха и яркого солнца, улыбающаяся.

— Встали наконец-то, — лукаво улыбнулась она.

— Ты чего же это нас не разбудила, Наташа! Ай не знаешь, зачем мы приехали? — приступил к ней с вопросом Дмитрий Николаевич.

— Будили! — засмеялась она. — И я и Михаил. Да разве вас разбудить? Привыкли в городе-то подолгу спать, вагой поднимать надо. Михаил ждал-ждал, когда вы встанете, да так и не дождался, в лес пошел жерди рубить для городьбы. Все равно, говорит, на охоту уже поздно. А я вас не то что будила — самовар только три раза подогревала, а вы как убитые спите и спите. Михаил и то говорит: с дороги они, устали.

Она внесла из сеней шумевший до блеска начищенный самовар, собрала нам завтракать.

Мы умылись на крыльце, подливая друг другу из ведра, оделись, сели к столу. Но аппетита после сна ни у меня, ни у Дмитрия Николаевича не было.

— А сегодня праздник, — сказала Наташа. — Какой?

— Воскресенье! А у нас, марийцев, еще праздник весны, встреча жаворонков!

— Так опоздали, Наташа. Жаворонки уже давным-давно прилетели.

— Ну и что же? Это весна такая ранняя, а праздник так праздником и останется.

Она подала нам к чаю тарелку румяных жаворонков — фигурок птиц, испеченных из сдобного теста с ягодами клюквы вместо глаз.

Я сидел у окна над стаканом янтарного душистого чая, настоянного на листьях брусники, и нехотя, ложечкой прихлебывал. А в стакане маленьким золотистым кружочком вместо лимона плавало, дробясь солнце. Я осторожно черпал его ложечкой и всякий раз, едва успевал поднести ложечку с чаем и плавающим в нем солнцем ко рту, чтобы проглотить, как солнце из-под самого моего носа убегало снова в стакан и играло там как ни в чем не бывало, а во рту у меня неизменно оставался только чай.

— Ты чего это куксишься, будто побирает тебя, — поглядывая намою игру, спросил Дмитрий Николаевич. — Ай таракан попал в чай?

— Неужто?! — испуганно переспросила хозяйка, сразу же начавшая краснеть. — Да не может быть, у нас уж который год по всему хутору тараканов не видно.

— Да шутим мы, Наташа! Пришел Михаил.

— Проснулись, охотнички? Здравствуйте! Всё на свете проспали. На Микушкинском озере мужики щук почем зря из ружей стреляют. Наш Антон сейчас штук пять пронес, да все крупные, кила по четыре каждая. Еще собирается. Хотите, пойдемте?

— Сходим обязательно, Мишенька, — сказал Дмитрий Николаевич, — только не за щуками, а мужиков постыдить. Кто же это по веснам щук стреляет, умная ты голова? Рыба икру метать идет, ^ а вы ее из ружей. Этак, пожалуй, чего доброго, вы всю рыбу переведете. Да и законом такая рыбалка давным-давно запрещена. Браконьерство это, а не рыбалка!