Тропинки в волшебный мир

— А вот и тетерева! — вдруг спокойно сказал Дмитрий Николаевич и наклонился под старой бородавчатой березой. Я уже обрадовался, думал, что он случайно напал на место токования тетеревов, Но когда подошел к нему, еще обрадованный находкой и уже мысленно строящий шалаш в подходящем месте, то сразу же был поражен и невольно вздрогнул. Под березой то тут, то там в беспорядке валялось десятка три мертвых, еще не успевших разложиться косачей, с белоснежными перевязочками на крыльях и такими же подхвостниками. Некоторые из них были уже наполовину расклеваны воронами.

— Что это, братское кладбище? — спросил я и сам удивился спокойствию своего голоса.

— Похоже, что так, — мрачно ответил Дмитрий Николаевич. — Болезнь, что ли, на них напала? Шут ее разберет, а жаль птиц. Да и странно — вся стая враз. Может, отравились чем?

Но оказалось, что вся стая могучих чернышей погибла здесь в феврале или марте. Вечером вся стая собралась на ночлег. Тетерева облюбовали большую старую березу и, рассыпавшись по ней, долго сидели на сучьях, пока не померкла серенькая вечерняя заря. Потом, когда на леса опустились короткие зимние сумерки, птицы одна за другой стали падать с березы в пушистый сугроб и устраиваться в нем на ночь. Крупными хлопьями, словно большие белые бабочки, сыпал сырой снежок. К полуночи он сравнял все лунки с сугробом, и птицы уснули в тепле и полной безопасности. К утру погода сменилась, ударил сильный мороз. На снегу после вчерашней оттепели образовалась толстая ледяная корка наста. На заре птицы пробудились и, сколько ни бились, так и не могли пробить ледяную корку и вырваться наружу, Только немногим из них удалось уйти, а остальные обессилели и остались тут навсегда. Наступившая весна вскрыла это преступление зимы.

— Вот где токовище-то было бы, — тяжело вздохнул Дмитрий Николаевич. — Сколько певунов погибло! Эх, природа, природа! Ты и создаешь, ты и губишь…

Мы собрали всех птиц, аккуратно сложили под березой, п ли сверху хворостом, прошлогодним листом. На березе загесали отметину и написали чернильным карандашом, что здесь покоится тетеревиная стая косачей, погибшая под этой березой в зимнее время, поставили дату и расписались.

А из отеса закапал на тетеревиную братскую могилу, искрясь на солнце, чистый, как слезы, березовый сок, словно березе и в самом деле было горько видеть так нелепо погибшую стаю сильных и красивых птиц.

Дальше пошел еловый лес, густой, темный. Сразу же пахнуло на нас снегом и сыростью, как из холодного погреба. Под темные глухие ели солнце почти не проникало, и там белели тяжелые, слежалые сугробы снега, побуревшие, но еще прочные, не изъеденные теплом.

— Нам бы на ту сторону протоки перебраться, — посоветовал Дмитрий Николаевич. — Там чернолесье, теплее и дичи должно быть больше. Здесь ведь еще зима.

— А как переберешься?

— Попробовать надо.

— А не искупаемся?

— Ну, чай не маленькие!

Мы вырубили по тонкой осиновой жердинке, развернули голенища своих болотных сапог-бродней и, осторожно ступая по воде, ощупывая шестами глубину, медленно побрели Протока — это просто затопленная полой водой низина леса. Летом тут сухо, поэтому мы и шли, пробираясь от дерева к дереву, от пенька к пеньку. Ржаво-коричневая, словно квас, вода, поднялась выше колен и плотно, словно обручем, сжимала ноги. Протока оказалась неглубокой, хотя и была изрядной ширины: где чуть выше, где даже ниже колен. Мы без особого труда перебрались через нее. У берега, в зарослях осинника, спугнули уток. Я стрелял влет, но с опозданием и промахнулся. Дмитрий Николаевич первый вышел из воды и сразу же у берега за кустами лещины наткнулся на целые гнезда сморчков. Эти первые весенние грибы, с кофейно-буроватыми, будто поджаренными морщинистыми шляпками-колпаками (отсюда и название — сморчок), росли тут во множестве. Мы набили ими полные сумки и карманы. Хрупкие и очень водянистые, полые внутри, они крошились от малейшего неловкого прикосновения, превращаясь и в карманах, и в сумках в грибное месиво.

— Ты не выбрасывай их, — попросил меня Дмитрий Николаевич, видя, что я с отвращением ощупываю в карманах эту мокреть, — как бы то ни было — первый гриб! А жаренные в сметане, они страсть как хороши. Вот вечерком Наташа нам их поджарит, тогда узнаешь!

— Да я это знаю, сотни раз ел. Просто неудобно как-то. Пошли за дичью, а принесем грибов. Смеяться будут.

— Ничего, не засмеют. На хуторе, поди, и не знают еще, что сморчки появились. Завтра все свободные от работы женщины и ребятишки в лес побегут, а ты — засмеют. Еще рады будут!

Незаметно лес поредел. Мы вышли на прошлогоднюю делянку, ярко освещенную солнцем. По всей сечи стояли аккуратно сложенные штабели дров. Кругом чернели большие кучи уложенных сучьев, почему-то еще не сожженных; небольшими партиями бревен лежал деловой лес.

Половина делянки была затоплена, да и на другой половине, не затопленной, везде ярко блестели на солнце большие голубые лужи снеговой воды. На дне луж виднелась пробивающаяся щетинка какой-то водолюбивой травки, плотным слоем лежал почерневший в воде прошлогодний лист, мелкие ветки.

Над сечей, высоко в небе, словно маленькие барашки, блеяли бекасы. Мы пробовали охотиться за ними, но безуспешно. Садились они очень далеко, и не успевали мы сделать шага в сторону, как быстро снимались и снова на больших кругах высоко начинали носиться и блеять в воздухе: видимо, кто-то уже до нас охотился за ними и напугал птиц, может, не здесь, а где-нибудь в дороге, но бекасы уже за версту не подпускали к себе охотников.

Дмитрий Николаевич выпугнул из-под кучи хвороста вальдшнепа и удачно подстрелил его.

— Первый трофей в нынешней весне уже есть! — высоко подняв птицу за длинный нос, крикнул он и радостно улыбнулся.

— Тут не один этот вальдшнеп, наверняка, еще должны быть. Надо пошарить получше: красавец, а не птица!

Длинноносый лесной кулик был и убитым красив. Большие, темные и очень выразительные глаза его, сдвинутые к самому затылку, были открыты, и казалось, что вальдшнеп что-то забыл, силится и никак не может вспомнить, поэтому и застыл в недоумении. Пестрые перышки его, от треугольной Головки до кончика короткого хвоста, были гладко уложены, и даже дробь, попавшая в птицу, не попортила ни одного перышка. Темный клюв был нежный-нежный, думалось, что стоит только тронуть его, как он согнется под тяжестью птицы или сломается. Но это только казалось, на самом деле клюв был крепкий, роговой.

Дмитрий Николаевич подцепил длинноносого кулика к ремешку патронташа и, перезарядив р>жье, осторожно пошел к другой куче хвороста в надежде и из-под нее спугнуть вальдшнепа. Я упрекнул его, что так не охотятся на вальдшнепа, что это не к лицу старому охотнику, но он все же пошел, махнув на меня рукой, правда, ружье уже перевесил на плечо, чтобы не стрелять. Ему, видимо, просто захотелось полюбоваться на этих задумчивых сумеречных птиц и посмотреть, много ли их тут. Но ни под той кучей, куда он пошел, ни под всеми другими вальдшнепов мы больше не нашли. Видимо, убитый был единственным в этой порубке.

— Да и лучше, что нет их тут, а то только соблазн один, — махнул рукой Дмитрий Николаевич. — Мне и этого уже жаль, что сгубил. Их на тяге надо стрелять, а это баловство: самочку можно подстрелить, а она к осени целый выводок приведет.

— Так зачем же стрелял! Может, и это самочка?

— Да погорячился, а зря, воздерживаться надо. Больше, убей, не буду. Это не охота…

В одном месте из-за поленницы дров Дмитрий Николаевич спугнул крупного филина, и он, ослепленный солнцем, полетел через всю порубку в лес и потянул прямо на меня. Я с детства не любил эту угрюмую, таинственную птицу с кошачьей головой и кошачьими немигающими глазами. В тот момент, когда филин пролетал надо мной, я вскинул ружье, выстрелил и хорошо видел, как дробь, еще не успев рассыпаться, ударила кучей в левое крыло огромного ночного хищника и вышибла у него из махала круглое, чуть крупнее пятака, отверстие. Филин улетел, припадая немного на разбитое крыло, соря из него пестрые рисунчатые перышки. В воздухе еще долго кружились пушинки, словно выбирая сверху место посуше да получше, чтобы опуститься.