Великий тайфун

Шествие анархистов замыкал широкоплечий, огромного роста увалень Пегасов, постоянно повторявший: «Бомбочки надо кидать в буржуев, бомбочки».

Анархисты прошли мимо кондитерской.

Придя к себе в каморку при Солдатском доме (более убогое жилище трудно было себе представить!), Степан выдвинул ящик из стола, чтобы взять кусок хлеба. Он утром выпил чаю с булкой в Совете и был голоден. Он хорошо помнил, что в среднем ящике стола оставался кусок ржаного хлеба, но сейчас там лежал только переписанный на машинке ответ солдатам Третьего артиллерийского полка от Четвертого полка.

Он выдвинул второй ящик, справа, и там не оказалось хлеба.

«Черт! Куда он девался?»

Степан выдвинул третий ящик, слева, но и в этом ящике хлеба не было.

«Должно быть, крысы съели», — подумал Степан и сел на кровать, покрытую серым суконным одеялом.

Он устал от целодневной беготни по собраниям и митингам, — а митинги в городе происходили круглые сутки на всех перекрестках, — и по делу о ремонте вот этой самой казармы, где он создавал свой Солдатский дом. Во всей этой беготне и собраниях было, как казалось Степану, много бестолковщины. Особенно бессмысленными ему казались ожесточенные споры между большевиками и меньшевиками о характере происходившей революции: буржуазно-демократическая она или социалистическая?

«Поднялись рабочий класс и крестьянство, — говорил он, — значит, давай социализм. Вот и все».

Степан Чудаков питал лютую ненависть к меньшевикам, считал их буржуями.

Дядя Володя сказал ему однажды:

— Ну и сволочи же меньшевики! Ох, какие они сволочи, Степан!

— Почему же в таком случае большевики в одной организации с меньшевиками? — спросил Степан.

— Надо разъединиться, — сказал тот. — Обязательно надо разъединиться.

— А я думаю, — возразил Степан, — надо взять власть в свои руки и упразднить все партии.

Дядя Володя с недоумением посмотрел на Степана.

— Ты, Степан, того… Тебе надо засесть за Маркса.

Недавно во владивостокских «Известиях» было опубликовано письмо полкового комитета Третьего артиллерийского полка, расположенного на Русском острове, к солдатам Четвертого полка с намеками насчет подкупленных немцами темных агентов, будто бы переодетых в форму Четвертого полка и разжигающих гражданскую войну. «Возмутительное письмо! — думает Степан. — Сейчас пишут, а придет время — стрелять будут. В комитете у них председателем поручик Абрамов, эсер. Хотят продолжения войны. Дурачье! «Мы, говорят, верим Керенскому, этому пламенному энтузиасту, проклявшему виновников событий третьего — пятого июля, когда на улицах Петрограда пролилась кровь невинных жертв предательской агитации анархизма, большевизма, ленинизма и германизма…» Все свалили в одну кучу — и большевизм, и германизм. Целый полк одураченных солдат. И где? На Русском острове». Степан вынул из стола проект ответа Третьему полку. Он сам его составил. Хлестко написано. Все на своем месте: призыв к единению армии с народом, призыв к войне против капиталистов, к социальной революции. Степан уже читал письмо во всех ротах полка, только писаря да музыканты не одобрили — говорят, будто преждевременно призывать к социальной революции. «Чепуха! Чего ждать? Нечего ждать… Вот крысы хлеб съели…»

Посидев в раздумье на кровати, Степан оглядел невесело каморку, поднялся, снял с гвоздика скрипку, настроил ее и прижал к небритому подбородку.

Пустая, полуразрушенная, неуютная казарма, которую Степан с большими хлопотами отвоевал у воинского начальника для организации «солдатского культурного центра», огласилась грустными звуками «Серенады» Шуберта.

Сторож — единственная «штатная единица» Солдатского дома — по фамилии Огурцов, пожилой человек, дремавший на сцене в глубоком, провалившемся кожаном кресле, проснулся и проворчал:

— Не спит… черт неугомонный!

Звуки, которые Степан извлекал из маленького коричневого деревянного инструмента, проникали в собственное сердце Степана, как змейки, и жалили его ядом тоски. Глаза его ушли куда-то, словно он смотрел в свою собственную душу.

— А всё бабы! — ворчал Огурцов. — И не поймешь, за которой волочится: не то за кудрявой, не то за той… как ее?..

Чувство одиночества щемило душу Степана. В самом деле — стукнуло уже двадцать пять лет, а он все один. И сейчас вот, кроме чудака Огурцова да серых крыс, в казарме ни души. Только лились печальные звуки:

Степан играл и думал:

«Надо, наконец, объясниться с ней… Не может быть ничего глупее, как влюбиться во время революции».

Огурцов ворочался в кресле.

— Разбудил… И день мотается, и ночь не спит.

Огурцов понимал, что неспроста председатель Эгершельдского комитета солдатских депутатов заиграл на скрипке ночью, но мольбу, которая слышалась в звуках скрипки, он понимал по-своему, грубо:

— Всё бабы!

Степан же не думал ни об Огурцове, ни о чем другом, как только об одном:

Огурцов не мог уснуть. Поднялся с кресла, половицы сцены заскрипели под его сапогами.

— Эхма! — произнес он громко. — Леворюция!

Он стукнул нечаянно прикладом берданки по суфлерской будке, надел ремень берданки на плечо, прыгнул со сцены и пошел по зрительному залу, уставленному деревянными скамейками.

«Да здравствует мировая революция!» — машинально прочитал он лозунг на кумачовом полотнище, прибитом к одной из стен зрительного зала.

На дворе Огурцов смотрел, как мерцали в тумане Поспеловские маяки, и слушал, как председатель играл на скрипке:

Ночь была действительно тихая. Не слышно было волн ни в Амурском заливе, ни в Золотом Роге. Склянки на брандвахте против Крестовой горы пробили двенадцать.

Огурцов пробурчал:

— Все играет…

А скрипка Степана Чудакова кого-то звала:

НА РУССКОМ ОСТРОВЕ

Весь июль город находился в тревоге. Началось то, что смутно ожидалось. Но и теперь то, что началось, было лишь отражением того, что происходило за десять тысяч верст, в беспокойном сердце России — Петрограде. Приморье жило тем, чем жили все взбудораженные революцией края и губернии Российского государства. Да вряд ли кому-нибудь приходила в голову мысль, что уже не за горами дни, когда здесь, на далекой окраине России, начнутся события, каких не знал ни один край за всю историю русской революции.

В Петрограде, по приказу Временного правительства, генерал Половцев расстрелял демонстрацию рабочих. Юнкера заняли дворец Кшесинской, разгромили помещение ЦК большевиков, редакцию «Правды». Временное правительство отдало указ арестовать Ленина. Ленин скрылся.

Владивостокский Совет осудил выступление петроградских рабочих как «измену революции». Но народ творил свою историю. Матросы Сибирского флотского экипажа заявили: «Пока вся власть не перейдет в руки Советов, не может быть устранена возможность таких случаев, какие имели место на улицах Петрограда»; солдаты Четвертого артиллерийского полка протестовали против ареста большевиков, закрытия большевистских газет, введения смертной казни на фронте, рабочие железнодорожных мастерских потребовали немедленного окончания войны. Противодействие контрреволюции росло с каждым днем.

Природа же в эти дни жила своей жизнью, не тревожась событиями, происходившими в обществе людей. Туманы давно прекратились. Настали великолепные августовские дни — преддверие чудесной приморской осени. В безветренные дни залив был задумчиво-кроток и ласков. Солнце, спускаясь к сопкам, дарило ему свои последние лучи, золотой дорожкой бежавшие через залив. Можно было забыть обо всем, о всей сутолоке жизни, о тех ужасных судорогах, в которых билась страна. Временами даже казалось, что город как будто притих, согретый еще очень жарким августовским солнцем. Но это только казалось. В конце августа телеграф принес последнюю новость, и город, точно сейсмограф, приходящий в действие от толчков землетрясения, совершающегося за тысячи верст, пришел в волнение. Толпы народа стояли перед белыми листками, расклеенными на заборах и на телеграфных столбах. Изумленные жители города читали: