Великий тайфун

…Уезжая через три дня из Ольги, Виктор испытывал такое чувство, будто он оставлял в тайге что-то очень важное, нужное человеку в его трудной жизни на земле.

Это был период в истории революционного движения на Дальнем Востоке, когда внешне не происходило ничего значительного. Жители города ожидали необыкновенных событий. Каждый думал, что обязательно должно совершиться что-то необыкновенное. Но никаких необыкновенных событий не происходило. Все было неясно, все было как в тумане. И над городом целыми днями и неделями плыли морские туманы; они возникали где-то за Гнилым Углом и двигались оттуда серо-молочной мутью, оседая на панелях и на спинах прохожих. Выла сирена. В тихие дни иногда доносился тревожный звон Голдобинского колокола. По ночам в городе тускло светились фонари, на мокрых панелях лежали блики; город спал настороженно.

Часть третья.

НОВЫЕ ИСТОКИ

ПОЖАР ЗА КРЕСТОВОЙ ГОРОЙ

В небе, в его неизведанной, таинственной глубине, поблескивали холодные звезды. Ветер продувал насквозь колокольню кладбищенской церкви, стоявшей у Амурского залива, в конце Эгершельда. Подняв воротник нагольного тулупа и подставив спину ветру, сторож торопливо бил в колокол:

Бам-бам, бам-бам!

За Крестовой горой над огромными штабелями хлопка, джута и каучука-сырца в трех местах поднимался густой черный дым. Ветер рвал клубы дыма на части, разметывал и уносил к Токаревскому лесу.

Из расположенных у Крестовой горы рот Четвертого артиллерийского полка к штабелям бежали солдаты, надевая на бегу шинели.

— Товарищи! Спасать народное добро! — кричал тот самый солдат, который 12 марта на митинге у Народного дома, после парада войск по случаю «национального праздника победы великой русской революции», призывал не верить «красным» генералам. Сейчас он бежал впереди всех, и острые глаза его беспокойно метались по сторонам. — Во имя революции!

Зарево пожара увидели в Совете, где происходило длившееся уже более пяти часов заседание президиума.

— Контрреволюция начинает поднимать голову, — сказал кто-то из членов президиума.

Подбегая к месту пожарища, Виктор Заречный увидел, как из штабеля хлопка вырвалось и крылатым драконом взвилось вверх огромное пламя; ветер налетел на него, смял и расплескал по всему хребту штабеля. Огненное чудовище с жадностью пожирало тюки хлопка; дым крутился вокруг пламени; летели горящие хлопья. Люди с криком метались между штабелями. С колокольни доносился набат. Все это слилось в один зловещий гул, в гул пожарища.

Надо было локализовать огонь: снять брезенты со штабелей, которым он не угрожал, и натянуть на те не покрытые брезентами штабеля, в сторону которых ветер гнал пламя; надо было оттащить от горевших штабелей еще не запылавшие двадцатипудовые тюки, сделать шире проходы между штабелями.

Солдат с острыми глазами задыхался в дыму.

— Во имя революции, товарищи! — кричал он.

Это был солдат Степан Чудаков.

Никогда еще солдаты не были так спаяны в едином стремлении побороть врага, который сейчас предстал в образе пожара.

Но почему не работает паровая машина (она стоит на берегу Амурского залива)? Протянутый от нее к штабелям шланг лежит на земле, как огромная издохшая серая змея; воду подвозят с залива в бочках; солдаты качают ее с помощью ручной машины.

«Предательство!» — думает Степан Чудаков, стараясь вместе с другими натянуть тяжелый брезент на штабель, к которому приближался огонь.

На холме неподалеку стоит комендант города, полковник Ячменев — гроза солдат.

«Что он стоит? Почему так равнодушно смотрит на пожар?»

Полковник Ячменев всегда равнодушен. Он был равнодушен даже тогда, когда препровождал караульному начальнику крепостной гауптвахты копии смертных приговоров заключенным.

Из облака дыма высунулась рыжая, как огонь, борода, оскалила зубы:

— В огонь его!

— В огонь! — раздалось еще несколько голосов.

Бледность покрыла лицо Ячменева.

— Товарищи! — кричит Степан Чудаков. — Не допускайте самосуда! Пусть, сукин сын, смотрит, как солдаты спасают народное достояние!

А народного достояния лежало здесь на многие сотни миллионов рублей. Через Владивостокский порт в течение двух лет из Америки, Японии, Китая и других стран для русской действующей армии нескончаемым потоком шли грузы: взрывчатые вещества, патроны, снаряды, предметы технического снабжения армии, станки и материалы для заводов оборонного значения, обмундирование, чай, кофе, перец, селитра… Чего только не привозили из-за океана морские великаны, окутывавшие черным дымом бухту Золотой Рог! Уссурийская железная дорога не успевала вывозить из города грузы. Цинковые склады на Эгершельде были переполнены. Грузы лежали под открытым небом. Около пятидесяти миллионов пудов грузов скопилось в городе. За Крестовой горой, на перешейке между Амурским заливом и Восточным Босфором, на полигоне Четвертого артиллерийского полка, были сложены огромными штабелями хлопок, джут и упакованный в мешковину каучук-сырец. Штабеля эти тянулись от учебной батареи почти до Токаревского леса и занимали территорию гектаров в пятьдесят. Сейчас огонь уничтожал эти богатства.

Коптящее пламя взвилось над штабелем каучука, а вслед за тем из штабеля вырвалось пламя.

Виктор Заречный вспомнил — это было еще в детстве, — как на Семеновском покосе, у Амурского залива, где был сенной двор, горели огромные стога сена. На каланче так же вот гудел колокол. Огонь полыхал, окрашивая воду у берега в красный цвет. Вместе с другими мальчишками Виктор так же вот, как сейчас с солдатами, качал воду на ручной пожарной машине: с одной стороны пять человек и с другой пять, ухватились за ручки — и… раз-два, раз-два, раз-два…

Поджог был осуществлен хитро. В эту ночь начался сильный северный ветер, он гнал огонь в самую гущу штабелей. Как потом выяснилось, пожар мог начаться сразу в нескольких местах: под штабелями были найдены сера с погасшими фитилями, порох и другие легко воспламеняющиеся вещества.

Но вот паровая машина на заливе заработала. Сильная водяная струя с треском вырвалась из шланга и обдала Степана Чудакова солеными брызгами.

— Ур-ра! — радостно закричал он.

— Ур-ра! — ответили ему десятки голосов.

Чудаков взял в руки медный брандспойт. Вода ливнем обрушилась на штабель. Взлетели кверху дымящиеся куски хлопка, заметался и зашипел по верху штабеля огонь.

Глядя на струю воды, Степан думал… На собрании офицеров в штабе крепости — он был на этом собрании, — когда обсуждался вопрос о выборах депутатов от офицерского состава гарнизона, командир полка, полковник фон Витте, остзейский барон, стоял молчаливый, с тоской поглядывал на то, что происходило вокруг него. Его помощник, подполковник Домбровский, бледный, похудевший, с появившимися глубокими морщинами на обычно гладком лице, опирался спиною о стену и также не вымолвил ни слова; выражение его лица ежеминутно менялось: то ирония, то ненависть и презрение, то безнадежность пробегали по нему. Начальник крепостной артиллерии, генерал Сагатовский, расхваливал новый режим. О, эта лиса! Он еще себя покажет! Прапорщик Дьяконов, красивый, с надменным лицом, которое так ненавидят солдаты, глядел волком. Штабс-капитан Зенченко тоже гусь: натравливает офицеров на солдат, посещающих собрания в Народном доме, возбуждает офицеров против Совета рабочих и военных депутатов. Почему они на свободе? Во время собрания стало известно, что во Втором полку застрелился капитан Богушевский, оставив записку: «Кончаю жизнь самоубийством, так как знаю, что не переживу нового режима». Известие это передавалось из уст в уста. На Дальнем Востоке самодержавие пало, как в сказке: «Сезам, отворись!» — и отворились ворота свободы… Но люди с волчьими глазами, как у Дьяконова, без сопротивления не сдаются. Мало, очень мало таких офицеров, как капитан Сакович…