Люди на болоте. Дыхание грозы

из этих комнат был шкаф, полный книг и тетрадей; в другом на стене висела

картина с какими-то зелеными и желтыми пятнами, с голубыми извилинами.

Картина эта почему-то называлась картою. И как будто показывала землю нашу

- Беларусь..

На другой стороне были еще три комнаты: в больших жили Параска и еще

одна учительница - Галина Ивановна, худая, кудрявая, - видно, злая; между

этими двумя комнатами располагалась узенькая кухня с печью ..

Ганна едва управилась с теткой Агапой, что прибегала сюда пораньше

каждое утро, истопить печи, - как и двор, и коридор, и комнаты начали

наполняться детскими голосами.

Дети так шумели, что Галина Ивановна несколько раз выходила из своей

комнаты и требовала, чтоб замолчали. Но голоса утихали ненадолго, только

когда отзвенел звонок и учительницы с тетрадями и книжками закрылись в

классах.

Так было весь день: дом то затихал, то полнился таким топотом и криком,

что казалось, чудом держались стекла в рамах Ганне нравился этот гам, это

кипенье, они веселили, бодрили ее. Когда начинались занятия и из-за дверей

классов слышались только тихие голоса кого-либо из малышей или учительниц,

ей хотелось детских криков, их веселости.

Среди этой непривычной жизни Ганне больше верилось, что вот и для нее

начинается иная, неведомая, хорошая жизнь. Эта вера светилась в душе,

когда, благодарная Параске, старательно мыла комнату, когда управлялась на

кухне, когда с детьми вытирала столики, убирала после занятий ..

Все же радость и веру чуть ли не все время омрачала тревога. Мыла ли

пол, управлялась ли на кухне, слышала ли, как затихают голоса в коридоре и

во дворе, тревожно поглядывала на площадь, прислушивалась к шагам. Все

ожидала: прибежит Евхим...

Он прибежал на третий день. Под вечер, тяжелый, решительный, ввалился в

Параскину комнату.

- Вам чего? - услышала Ганиа на кухне.

- Ганна у вас?

Ганна узнала: он. Дознался, нашел... Не удивилась: чтоб он, да не

нашел, да отступился так, сразу!

- А вы кто? - спросила Параска.

- Человек я, муж ее, если не знаете!

- А-а! Теперь знаю. - Параска говорила удивительно спокойно - Вы,

может, хотите, чтобы она вернулась к вам? - Не дала ему сказать, заявила

решительно:

- Так я могу передать- она к вам не вернется!

- Вернется или нет - ето мое дело, - оборвал он ее.

Ганна могла б и не выходить. Но ей было неловко прятаться в укрытии,

доставлять такие хлопоты одной Параске, скрываться за чужой спиной.

Странно: никакой тревоги, никакого страха не было, когда вошла в

комнату Параски, явилась ему на глаза.

- За чем пожаловал? - сказала ему железным голосом.

- Кватеру поглядеть захотелось! - Он стоял среди комнаты, красный от

ветра и гнева, в сапогах, в поддевке, с кнутом в руке. "На телеге

приехал..." - мелькнуло у нее в голове.

- Кватеру женкину поглядеть захотелось! - повторил он, выделяя особенно

"женкину".

- Погляди... - В ее голосе, во всей стати чувствовались издевка,

пренебрежение...

- Вижу, богато живешь!."

- Неплохо!

Он окинул глазами комнату, неприязненно глянул на.Параску, грузно

переступил с ноги на ногу.

- Дак, может, пора уже кончить ету кумедию! - сказал вдруг мягче,

сговорчиво.

- Дак я уже кончила.

Он пронизал ее взглядом:

- Ето ты твердо, насовсем?

- Хватит уже, испытала счастья!

- Ну, гляди! - в его голосе вновь послышалась угроза. - Чтоб не

раскаялась!

- Ето уже моя беда! Только не беспокойся: не раскаюсь!

- Я пока - по-доброму! - Он, как и раньше, угрожал, но, чувствовала

Ганна, сам не знал, что делать дальше, однако виду не подавал.

- А потом что? Заставите? - вступилась за Ганну Параска.

- Ето уже наше дело - что! - Евхим люто глянул на Параску. - Вам бы,

барышня, лучше не совать носа сюда!

- Вы вломились в мою комнату, да еще смеете оскорблять меня?

- Не пугайте! А только не советую лезть в наше дело? - Он снова, уже

настойчиво, глянул на Ганну: - Собирайся!

- Сейчас же побегу! Подожди! - Ганна хоть бы пошевелилась.

- Пока не поздно!

- Кончено все. Значит, поздно не будет!

- Ну, гляди ж! - грозно сказал он. Хотел уже идти, но задержался.

Почему-то сообщил: - Степана батько выгнал.

Не появлялся еще?

- Нет...

- Появится, конечно. В Юровичах видели уже!..

Постоял, помолчал, вдруг обжег злобой и ненавистью: - Ну, гляди ж! Все

равно - без меня тебе не жить! Знай!

Он стукнул дверью, грузно затопал в коридоре. -

Люди хоронили мертвых, убивались в горе над ними; бедовали по любимым

своим, женились на них; люди жали и молотили, завтракали и ужинали. К

людям шли непривычные, неизведанные перемены, которые должны были сделать

все таким, каким оно не было никогда. Люди жили, как и десять, и сто лет

назад, и жили, как не жил еще никто никогда...

Старое и новое, мелкое и большое - все было в этой жизни вместе,

сливалось, перемешивалось, текло одной бурной, широкой, непрерывной

рекою...

В Куренях много, по-разному говорили о Ганнином поступке, о Евхиме,

по-разному - с тревогой и злорадством - гадали, чем все кончится. Гадать

стали еще усерднее, когда по Куреням пошли слухи, что Евхим ходил в

Глинищи, грозился, что ей без него все равно не жить, и что Ганна не

только не побоялась, а насмеялась над ним. Среди пересудов про Ганну были

такие: старики, говорили, не помнят случая, чтоб в Куренях какая-нибудь

жена бросила мужа, да еще такого, как Евхим...

В один из этих дней Василь, что и радовался и тревожился за Ганну,

отправился в Юровичи. Нельзя было так просто смириться с недавней

несправедливостью: Василь не умел смиряться, пока была хоть какая-нибудь

надежда, - не терпелось Василю попробовать найти защиту у Апейки. Шел он в

этот сухой, холодный день не так торопливо и не с такой горячей надеждой:

переплетаясь с беспокойными, зовущими мыслями о Ганне, томило Василя

предчувствие, что и Апейка вряд ли защитит, поможет чем-нибудь. Но Василь

шел. И дошел, и дождался, пока Апейка откуда-то вернулся в кабинет, и

высказал, как мог, все свое наболевшее. Хоть говорил он обрывочно,

горячими, путаными словами, Апейка кивал в ответ, видел Василь, понимающе,

с искренним сочувствием. Потом уже Василь разочарованно почувствовал, что

Апейка понял, чего он, Василь, хочет, но не понял, что Василю больно

неспроста, что с такой несправедливостью невозможно смириться, что землю

надо вернуть. Выслушав доброжелательно и душевно, Апейка стал уговаривать

Василя вступить в колхоз. Будто сговорившись с Миканором, "успокоил";

"Вступишь - будет твоей не только никудышная полоска, вся земля. Самая

лучшая земля, какой один ты никогда бы не имел!.."

Василь вышел из помещения, поднялся глинистой дорогой на гору с тем же

убеждением, что с ним обошлись несправедливо и, что еще хуже,

справедливости уже неоткуда ждать. Прежде была хоть какая-то надежда на

Апейку, теперь же и такой, неопределенной, не было ни на кого. "Будет твоя

вся - самая лучшая! Сказал, порадовал!.. Всех - ето не твоя... И не чужая

совсем - а и не твоя! Ничья сто!.." - подумал он, приостановясь на горе,

глядя на дорогу перед собой, над которой кружились первые белые мухи.

Он так пожалел, что не сказал этой простой и ясной мысли Апейке, что

ему вдруг захотелось вернуться назад, досказать...

Василь пошел домой. Пошел невесело, но уже не так больно ощущая

отчаяние, как в прошлый раз: будто привыкал уже к беде. Будто чувствовал