Люди на болоте. Дыхание грозы

прочную, здоровую основу. - Перед нами может встать вопрос, - заговорил

он, помолчав минуту, - допустима ли насильственная коллективизация? -

Апейка заинтересовался. - Попятное дело, что в основе коллективизация

должна проводиться на основании добровольного, сознательного желания

самого трудового крестьянства... Но могут быть случаи, когда не только

возможно, а и надо подтолкнуть отдельных хозяев входить в колхозные

объединения... Мы не можем допустить, чтобы отдельные хозяйства, по

причине ли несознательности хозяев, по причине ли вредных влияний

враждебных советской власти элементов и т. д. и т. п.. разрушали наши

стремления перестроить сельское хозяйство на социалистических началах.

Большинство может принудить меньшинство подчиниться, войти в коллектив и

подчиниться коллективному порядку труда и жизни... Если бы мы ставили

вопрос иначе, то этим мы ставили бы все дело построения социализма и на

данном этапе все дело социалистической перестройки сельского хозяйства в

зависимость от отсталых, несознательных элементов нашей деревни.

Он еще раз повторил под конец, что надо не только не сдерживать темпы,

какие были до сих пор, а еще усиливать их. Белоруссия по коллективизации

должна идти в первых рядах, сказал он перед тем, как объявить, что сессия

закончила работу...

В этот вечер, вернувшись с прощального ужина, Апейка стоял у окна.

Перед ним была тускло освещенная ллощадь с голыми деревьями, в окно бился

сильный ветер, с крыши капало. Апейка чувствовал странную усталость,

показалось: давно-давно в Минске; с радостью думалось о дороге домой. На

площади желтели круги от нескольких фонарей, несколько огней светилось

поодаль, в промежутках меж домами. Глядя на них, Апейка подумал вдруг

возбужденно: сколько их, огней, - не таких, а из лучины, из керосина, -

из-под соломенных стрех - на север, на юг, на восток, и в каждой хате -

раздумья, недоверие и вера, надежда и отчаяние. Великий, необъятный

простор - до Москвы, за Москву, за Урал, за Сибирь - в раздумье, в

надеждах, в тревоге. В большой озабоченности, в небывалом походе. Увидел

будто заново Юровичи, свой район - одна маленькая капелька в океане!

Капелька, а какой дорогой показалась она. И в капельке свой мир и своя

надежда!

Пусть тревога, пусть муки, боль, но впереди - хорошее.

Хорошая жизнь. Муки ради хорошего - неплохие муки. Все в конце концов

придет к хорошему. Это - главное!..

6

Утром, перед отъездом, он снова зашел к Алесю. Сидел недолго: некогда

было. Алесь оделся; вместе шли по кривым и мокрым, почернелым переулкам,

поскальзывались на тротуарах и дорожках. Солнце обозначалось не яркое, а

тускложелтое, закутанное мутной пеленой. Все небо было каким-то сырым,

туманным. Алесь молчал, ступал понуро; все в его жизни было, как и прежде,

неясным...

- Жизнь есть жизнь, - сказал Апейка. - Всякое может быть. С твоей бедой

выяснится скоро, я уверен!.. Но и потом - покоя не будет! Всякого

повидаешь, и беду встретишь не одну, может... И радости будет, и беды!

Такая штука - жизнь!.. Так вот.

- Приостановился, как товарищу, глянул в глаза: - Что бы ни случилось

потом с тобою - никогда не падай духом!.. Всякое дело делают живые люди.

Есть и у нас и умные и дураки. И негодяи есть. Всегда были и теперь есть,

как ни печально... Но есть и - народ, и партия есть. В них - наша сила.

Только с ними мы чего-то стоим.

Они разберутся во всем, по совести. Надо верить!.. И еще, - Апейке

пришла в голову другая мысль, он задумался, как выразить ее лучше. - Надо,

что бы ни случилось, жить так, с таким настроением... что мы живем в

великое время...

Трудное и неровное, но - великое время...

На вокзале, перед третьим звонком, Апейка напомнил ему:

- Я тебе, брат, не просто так сказал. Помни: круто будет - приезжай.

Устроим. Или учителем, или еще кем.

- Посмотрю, - думал Алесь о чем-то своем.

Апейка, будто передавая силу, крепко сжал его руку. Не сразу отпустил.

Уже из окна вагона, когда поезд тронулся и Алесь начал отдаляться, что-то

вдруг потянуло к нему. Заныло внутри - неспокойное, тревожное...

Грохотали, гремели внизу колеса, примолкая только на станциях и

полустанках; тогда в вагон начинало потягивать холодом. Суета и голоса

утихали вскоре, и снова переговаривались только колеса, и под их перестук

проходили, проходили в памяти лица, звучали голоса, был будто снова в

клубе имени Карла Маркса, волновало снова ощущение простора. Чем больше

перебирал в памяти слышанное на сессии, доклады, выступления, тем упорнее

в ощущение - начинается, по-настоящему! - входило нежеланное, беспокойное:

серьезный разговор подменен во многом праздничным. Это, конечно,

по-своему красиво, приятно; это тоже поднимает людей, но поднимает

празднично, не для терпеливой и тяжелой работы. Мало мобилизует людей на

серьезный, упорный труд, необходимый для величайшего наступления. Он

чувствовал, что виноваты в этом больше всего докладчики - Рачицкий и

Голодед. Большинство выступавших были под влиянием того, что и как они

говорили. Стремились думать, как они, и говорить, как они; особенно много

значил здесь пример Голодеда. Другие старались быть на его уровне, шли за

ним так, как идут за руководителем, которому верят во всем и которого

любят. Тем более что дело само захватывало величием, обещанием такого, о

чем недавно можно было только мечтать! Апейка думал: ~как важно было то, о

чем говорил Голодед, как нужны были ему трезвость и деловитость.

Вспомнил: "удесятерить темпы!" - колеса внизу, казалось, выговаривали

тоже: "удесятерить!.. удесятерить!.." -г почувствовал тревожно, что не

знает, как это удастся сделать.

И не представлял, что получится, если удастся сделать, - без агрономов,

техники, необходимых кадров. Тревога была боль-"

шой, знал теперь, что и другие не лучше подготовлены! Подумал, кгк этот

призыв подействует на Башлыкова, на многих районных руководителей, которые

и теперь - чего греха таить! - нередко добиваются процентов угрозами и

принуждением! Заново вспомнил, что говорил Червяков: допустима ли

насильственная коллективизация? - и беспокойство усилилось: как это может

подогреть некоторых!

Темпы!.. Разве он не понимает, что топтаться на месте нельзя! Разве он

не понимает, что обстановка требует: нужны темпы! Но разве ж можно и о том

забывать, какое это непростое, сложное дело - колхозы - и как важно делать

его серьезно, хорошо. Большое, сложное дело искалечить легко и загубить! И

людей разуверить не трудно! Как же не считаться, товарищ Рачицкий, с тем,

есть ли возможность сделать все с таким размахом, с такими темпами,

хорошо, надежно! Не наскоком, а с толком! Это ж, ко всему, не годовая

какая-нибудь кампания!.. Зачем же вы так легко "готовы"

перекрыть темпы, которые утвердил ЦК партии! ..

"Неужели я на самом деле не понимаю чего-то, как мне подсказывает

Башлыков? Неужели во мне все это - на самом деле крестьянская шаткость,

мужицкая жалостливость?

Правый уклон в прикрытой рассуждениями "форме"?..

Уклон не уклон, а пришить... могут!.. Пришить и "сделать выводы"!..

Чего там - могут сделать, делали уже, делают...

Галенчики!" Угрожающим вспомнилось то, что жестко заявил в первый

вечер, казалось, добрый, многоопытный Червяков: жизнь беспощадно отбросит

всех, кто не сможет идти нога в ногу! Будто предупреждение себе услышал

Апейка...

Усилием воли разорвал натиск беспокойных мыслей, начал думать о жене,