Люди на болоте. Дыхание грозы

видела: Ганна припала почти к коленям, держала малышку на руках, как

живую. Большое горе было видно даже в том, как oнa корчилась над

маленькой, даже издали.

Хадоська острым взглядом схватывала все, все понимала, но как бы ничего

не чувствовала: ни на миг не появилось сострадание в ее зеленоватых,

холодных, будто льдинки, глазах. Стояла не шевельнувшись, прижимая грабли

к груди, минуту, другую не сводила глаз, полна. была нерушимого

спокойствия. Была спокойна, хотя там сидела Ганна, хотя рядом вороном

горбился тот, кто принес ей, Хадоське, столько горя, кто, можно сказать,

искалечил ей всю жизнь. Хадоська смотрела спокойно, может, впервые за эти

годы так спокойно: бог покарал их! Заступился за нее: покарал за все.

Проследила, как телега скрылась в лесу, и привычно задвигала граблями.

Делала все так, будто и не было близко горя. Виденное, правда, немного еще

жило в памяти, однако не заронило в душу жалости. Не думалось. Чувствовала

только бога. Была полна его правды, его силы.

Вскоре забыла обо всем: лишь ощущала в руках теплую рукоятку. Будто и

не было ничего, кроме граблей, кроме шуршащего сена, ловкости, силы в

руках. Упорна, самозабвенна Хадоська в работе, не остановится даже пот

стереть с лица, загорелого до красноты, как бы раскаленного жарой; только

глаза, помутневшие от истомы, с белыми, выгоревшими на солнце ресницами,

прижмурит, когда пот наплывает, нетерпеливо смахнет ладонью. Правда, порой

коса развяжется, заскользит по плечам, по спине, - тогда приостановится,

быстренько заплетет, накроется платком да опять за грабли. Волосы, что

белесыми завитушками выбиваются из-под платка у шеи, потемнели, взмокли,

пот течет с них, течет по горячей шее, по лицу с крапинками-веснушками,

солонит губы, но Хадоська двигает и двигает граблями.

Лишь иногда ухваткой вытрет запекшиеся, почерневшие в уголках губы:

страшно сушит жажда. Как мечта вспоминается баклажка под возом. Только

Хадоська не спешит к ней, терпит. Умеет терпеть Хадоська!

Хороша она собой стала, красавица-конопляночка! Ладная, "аккуратная",

как говорил Хоня, она еще покруглела, кажется, вся налилась здоровьем.

Окрепли шея, пополневшие руки и упругие ноги; полная грудь высоко подымала

домотканую кофточку. И ходила и стояла Хадоська прямо - всегда и в стати и

в движениях ее чувствовались упругость и сила, красота по-настоящему

здоровой девушки в самую пору зрелости. И еще чувствовались в Хадоське

несвойственные ей когда-то достоинство, строгость: строгими были глаза,

строгими губы, что, казалось, не могли улыбаться. Хороша была Хадоська,

особенно теперь, воодушевленная работой, с потемневшими, как бы с хмарью,

глазами, с горячими губами, с горячим дыханием; даже в том, как она

работала, виделось, сколько в ней силы и молодого огня. Красива она была

среди копен сена и лозняка, среди сияющего, залитого солнцем сенокоса.

Только некому было любоваться ею, все, даже Хоня, жили своей заботой,

работали. Одна мать все время посматривала на нее, но не столько с

любованием, сколько с привычной жалостью за неизвестно почему незадавшуюся

девичью судьбу ее. Здесь, на болоте, мать жалела не только о Хадоськиной

судьбе: жалела мать - пусть бы передохнула немного! Жалела, но не говорила

Хадоське: знала, что она все равно не послушается!

Наконец, слава богу, воткнула грабли в кочку. Подалась к возу, подняв

над лицом баклагу, пьет. Поставила баклагу снова в ямку под возом; могла б

и присесть, посидеть немного. Так нет - сразу же озабоченно направляется,

к граблям. На ходу косу переплетает, вытирает лицо...

Весь день, до позднего вечера, до темноты, усердствовала Хадоська:

сгребала сено, сносила с Иванком в копны, с отцом, с матерью, с Иванком

метала стог. Наработалась так, что шла темным болотом к своему огоньку, не

чувствуя ног.

Все тело было как не свое. Насилу согнула спину, чтоб умыться из лужи

около куста. Однако еще принялась помогать матери собирать ужин, помыла

потом посуду, ложки.

Повалилась спать, ничего не чувствуя от усталости. Думала, заснет

сейчас же; вязкая дремотность и вправду обволокла мгновенно, начала

привычно убаюкивать. Но не убаюкала, сон не одолел, неизвестно откуда в

истомной сонливости возникло непонятное, но недоброе беспокойство. Потом

как бы тревожный ветер прошел; почему-то заныло сердце. Появилась

почему-то жалостливость, почему-то почувствовала тоску. Будто в болотный

след черная торфяная вода, потекли вдруг в душу недобрые, какие-то

особенно ясные, щемящие воспоминания. Как стояла над прорвой Глинищанского

озера, как кружилось в голове, как оползал бережок; как шла к знахарке,

как сидела, ждала, как брела от нее; будто снова вернулась черная,

холодная ночь; снова, с большей, неотступной силой вернулись, охватили

страх, боль, стыд. Вспомнила, будто только вчера вышла из нее, боковушку в

юровичской больнице; мгновенно, как бы заново вернулась в те немилые

стены, на ту немилую койку, в тот противный больничный запах, во все, чем

была тогда постылая, нестерпимая жизнь. Будто заново почувствовала бешеный

ветер, горячий снег той ночи, когда хотела покончить со всем;

неприкаянность того неласкового дня, когда ехала домой; будто услышала,

как залаяли Корчовы собаки, когда сани ползли улицей.

Чтобы отогнать воспоминания, стала нарочно думать о лучшем, о Хоне: что

же делать с ним? Злится уже на нее, да и удивительно ли - столько ходит!

"Может, и лравда пойти? .. Любит ведь, что ни думай, любит! Если б не

любил, разве ходил бы столько? И парень хороший, на все село один такой...

Безбожник только. Не уважает бога. Да это переменить можно..." Вспомнила

недавнюю встречу с Хониной матерью: сама позвала ее, Хадоську; лежала на

кровати, из темноты вглядывалась. Хоть старуха вначале молчала, Хадоська

почувствовала: понравилась ей. Хоннна мать закрыла глаза, еще помолчала,

потом виновато пошевелила губами: "Страшная, должно быть, я теперь..."

Хадоське стало жалко ее, успокоить захотелось: "Не страшная, совсем не

страшная, вот сказали!.. Несчастная только! А что несчастная - разве вы

виноваты в етом!" Матери, было заметно, понравились ее слова. А у Хадоськи

не проходила жалость: жалко было мать, жалко Хоню, жалко малышей, что

сначала таращили глазенки на Хадоську, а потом разбежались из хаты кто

куда... Еще дважды заходила Хадоська к Хониной матери, сидела на скамеечке

у кровати; несчастная сама, чувствовала в ней как бы подругу себе. С нею

было Хадоське хорошо, легко. Одно беспокоило: приходилось остерегаться,

как бы не насплетничали, что к Хоне липнет...

"Хоня - хороший, - сказала как-то мать его. - Не думай ничего

особенно..." Хороший... Разве она не знает, что хороший? .. Но разве от

этого легче? Беда не в Хоне, беда в ней! В ней!.. Хадоське стало горько:

захотелось плакать. Она сдержалась, но сердце ныло, болело. С этой болью

снова, вспомнила Ганну на возу, подумала о ее горе - и не только не

почувствовала жалости, но и покоя, который ощущала днем. Острее, чем

обычно, ощутила неприязнь: вот и у них беда Сразу же подумала, что

нехорошо радоваться чужой беде, но память жестоко напомнила, как первый

раз лицом к лицу встретила Евхима, когда вернулась из Юровичей. Будто

снова прошла возле него. Даже когда снова вспомнила Ганну одну, недавнее

и, казалось, уже забытое, - как сошлись вдруг, собирая щавель, - после

воспоминания о Евхиме - и это вызвало неприязнь. И удивительно ли: и там,

в поле, хотя были вместе с Ганной, слова не промолвила. Будто стена меж