Люди на болоте. Дыхание грозы

неподвижными глазами, молчала, будто не слыхала ничего. Мачеха говорила,

говорила, потом, утешая, причесала ей растрепанные волосы, повязала

платок, как больную, вывела из хаты. Под руку повела по окрашенной

заходящим солнцем улице. Шаг в шаг ступала рядом, боялась, выкинет еще

что-либо.

Ганна не выкинула ничего. Тащилась, будто сама не своя; будто

помешанная, таращила глаза. Тихо вошла в Глушаков двор, молча, послушно

взошла на крыльцо. У дверей приостановилась, опершись о косяк, повела

глазами, хотела что-то понять и не могла. Мачеха открыла двери, под руку

ввела ее в сенцы, в хату. Ласково, кротко утешая, уложила в постель,

накрыла свиткой. Еще когда входила, заметила во дворе старую Корчиху и

Степана, их пристальные взгляды; уложив Ганну, постаралась сгладить

впечатление от неприятной ссоры, примирить. От Ганны сразу направилась на

крыльцо Корчей; войдя в Глушакову половину, нарочно приветливо, приязненно

поклонилась: добрый вечер! И когда ей ответили, благожелательно, как бы

ничего плохого и не было, завела:

- И верно, добрый вечер этот! Хоть бы тебе облачко, как раньше. На

дождь и не показывает! Хорошая погода должна быть!.. На дождь, говорю, и

не показывает!

- Дай бог, чтоб не было, - отозвался сдержанно Глушак.

- Не будет! Погода уже будет! По всему видно!

Мачеха сидела, беседовала с Глушачихой, с Глушаком, обращалась иногда к

молчаливому, звероватому Евхиму - все старалась задобрить, примирить всех

с Ганной. Говорила нарочно не о ссоре, улещивала хорошим, приятным

разговором, доброжелательностью, улыбкой. Только будто между прочим

вставила несколько слов про Ганну:

- Не думайте дурного! Не берите близко к сердцу! Ето ж и раньше горячая

была, не дай бог, а тут - горе такое!..

- Горе, конечно!.. - кивнула Халимониха.

Глушак промолчал. Было заметно, помнил еще обиду, и Кулина не стала

рисковать, ловко перевела разговор в надежную, мирную колею - не все

сразу! Еще раньше заметила, как подъехал под окно запряженный Степаном

конь, - спросила:

- Вы, ето, вроде на ночь на луг собираетесь?

- Собираемся...

- Ето хорошо. Чтоб пораньше взяться. А то ж беда бедой, а дело не

должно стоять!

- Два дня и так пропало, - угрюмо отозвался Глушак.

Мачеха сразу подхватила:

- Да в такую пору!

- Конечно, какая там работа была вчера, - рассудила Глушачиха, - когда

дитё повезли...

- Ага ж, так только - для виду...

Мачеха видела, что Глушаку не сидится: чего доброго, разозлится,

разговор добрый ее насмарку пойдет, - вовремя поднялась.

- Ну, дак вы уже собирайтеся! И дай бог, чтоб у вас все было по-людски!

Перед тем как уйти домой, мачеха заглянула на половину, где была Ганна.

Повздыхала, посоветовала еще, чтоб не переживала сильно, не убивалась о

том, чего уже не вернешь. Ганна, все так же лежавшая на кровати, даже не

пошевелилась, но мачеха вышла на улицу со спокойствием человека, который,

как мог, уладил беду. "Ничего, пройдет. Вылечится. И не такое зарастает со

временем..."

Когда она ушла, Глушаки стали собираться в дорогу.

Глушачиха вынесла хлеба, Глушак налил свежей водой баклагу. Степан, по

приказу отца, сбегал нарвал луку. Когда все собрались у воза, старик

глянул на Евхима:

- А она что - не поедет?

Глушачиха пожалела:

- Не до того ей. Не трогай...

- Скажи ей, - строго приказал Евхиму старик. - Ждем, скажи!

- Тато, вы, правда, не трогайте! - заступился за Ганну и Степан.

- Молчи! Не суй нос!

Евхим прошаркал лаптями в хату. Когда он увидел Ганну, молчаливую,

скорбную, ощущение вины смутило душу, но холодок, который давно

чувствовался меж ними, привычно сдержал искренность.

- Хватит уже. Что упало, то пропало, сколько ни бедуй .. Дак и очень

бедовать нечего... Без поры в могилу ложиться.

Она не ответила. Жалость вдруг размягчила его. Евхим сел рядом, положил

руку на ее плечо, прислонил голову. Она не отозвалась на этот порыв его

ласки. И не отклонилась, не отвела его руки. Его словно и не было.

- Поедем, - постарался он не показать неприязни к ней, что пробудилась

в душе. - А то изведешься тут одна, со своими думками... На людях быть

надо...

Она молчала. Он сказал тверже:

- Поедем.

Тогда она разомкнула губы, выдавила:

- Не поеду я.

- Батько ждет.

- Все равно.

По тому, как сказала, почувствовал: говорить больше ни к чему. Не

поедет. Снял руку, вышел на крыльцо. Сдерживаясь, сказал старику:

- Чувствует себя плохо, говорит...

Старик недовольно пожевал губами и приказал ехать без нее. Он уже

взобрался на воз, когда Евхим подал мысль, что надо было бы, чтоб кто-либо

остался: как бы не учинила чего-нибудь над собой! Думал, кажется, что отец

оставит его, но старик, раздраженный, велел остаться Степану.

- До утра! - бросил Степану с воза. - Рано чтоб на болоте был!

Он крикнул Евхиму - ехать со двора.

6

Степан не пошел в комнату, где была Ганна, - не осмелился. Лежа на

полатях в отцовской половине, только прослушивал тишину в той стороне, где

лежала Ганна.

Степану было жаль ее. Хоть и не видел и не слышал ее за стеной,

чувствовал Ганну так, будто она была рядом.

Знал, как ей больно. Ему самому было больно, как ей.

Давно-давно сочувствовал ей Степан - еще с тех дней, когда она -

осторожная, старательная - только появилась в их доме. Может, даже с того

ее первого спора с Евхимом, когда к ней приставал со своими пьяными

ухаживаниями Криворотый...

Степан потом не раз замечал, с каким трудом привыкает она к необычному

для нее порядку, приживается в новой семье. У них никогда не было особых,

откровенных разговоров, она никогда никому не жаловалась, скрывала даже,

что ей тяжело, но и без этого Степан хорошо видел, как душила ее работа

без отдыха, угрюмость, скупость и жадность глушаковская. Видел Степан, что

изо дня в день, как из железной клетки, рвалась она отсюда, из их хаты, к

своим, на волю... Рвалась, но скрывала, сдерживалась, заставляла себя

терпеть...

Его и самого все тяготило здесь. Самому трудно было в родной хате после

того, как отец не пустил больше в Юровичи, оторвал от школы, когда он,

Степан, только привык, вошел, можно сказать, во вкус. Ночами, в духоте

отцовой хаты, снились юровичские горы, школа над самой кручей, за окнами

которой широко желтели пески и синели сосняки заприпятской гряды. Снились,

как счастье, что уже никогда не вернется, походы с юровичскими товарищами

на привольную Припять, где так любо плещется вода у берега, где щекотно

хватает за щиколотки водяной холодок. После той воли, простора - легко ли

ему в этой тесноте, скуке, когда только и знай копаться в земле, в навозе,

без какой-либо радости, без надежды...

Разве ж мог он не видеть, что и ей нелегко, горько! У них же была,

можно сказать, одна доля-неволя, а то, что он заступился за нее, за Ганну,

словно еще больше роднило их.

Степану, хоть он и не только не говорил ей, но и себе не признавался в

этом, Ганна была самым близким, дорогим человеком. Он был доволен, когда

она радовалась чему-нибудь, грустил, когда она грустила.

Он восхищался расторопностью Ганны, зачарованно ловил мелкие, колючие

ее словечки - какой у нее находчивый, острый язык! Как она, вспыхнув,

умела осечь Евхима, сразу, несколькими словами!

Какая она красивая! Глаз бы, кажется, не сводил с ее милого лица со

смуглыми скулами, с горделивым носом, с маленьким, аккуратным подбородком

и горячими, выпуклыми губами. А глаза ее - вишневые, все время неспокойные