Повести, очерки, публицистика (Том 3)

- На урман.

- Мыльникову, кажись.

- Ну-ка, сбегай. Скажи, утречком штобы.

С полатей выбирается мальчуган, напяливает полушубок, схватывает шапчонку и хлопает дверью.

Минут через двадцать, когда Кирибаев только что пробрался к чайному столу, пришел Мыльников. Началась руготня, счет очередей. Выплыл какой-то поляк ("лучше моего живут!") и однолошадный чувашин ("я виноват, что он завести не может?"). Много раз упоминается хана, но кончилось тем, что Мыльников согласился.

- Кого хоть везти-то?

- А вон, - указывает нарядчик.

- Поклажи-то много?

- С полпуда не будет, - успокаивает Кирибаев.

- Ну, так завтра на свету приеду. А то ко мне пойдем. Все равно где спать. У меня, поди, лучше будет. Бабы самовар ставили, как пошел.

"Хуже не будет", - думает Кирибаев. Вылезает из-за стола и начинает одеваться.

- Все-таки выгадал, - шутил нарядчик.

- Выгадаешь у вас! Ханой подмочены - не просушить, - огрызается Мыльников.

Итти недалеко, но тяжело барахтаться в длинном тулупе по незнакомым тропинкам, занесенным снегом.

Изба у Мыльникова просторная, но тоже холодная. Есть горенка, дверь в которую на зиму заклеена. В углу - кровать с занавеской. По стенам "победительные" картины, еще от времен японской войны. На столике под зеркалом несколько книжек и желтая стопка газет "Барабинская степь".

"Ловко придумали заголовок. Надо бы прибавить - зимой", - улыбается про себя Кирибаев и берет верхний листок газеты.

Захлебываясь от восторга, газета сообщает о захвате Перми и победах "нашего талантливого молодого генерала Пепеляева".

- Хорошо пишут, - говорит Кирибаев.

- Пишут-то хорошо. Ну, только...

- Что?

- Не выходит толком.

- Как не выходит! Вот Пермь взяли. Вятку возьмут, а там и Москва.

- Скоро сказка сказывается... Далеко до Москвы-то. Пока до нее доберешься, дома не способишься, - уныло отвечает Мыльников.

- Что так?

- Недостатки-то наши. Чего нехватает, - все правительство завиняют. Известно, темный народ. Им все сразу подай. Ситцу вот нет, железа, керосину...

- Ситцу? Да в Каинске на базаре сколько хочешь.

- По пятнадцати рублей немного укупишь. Хлеб-от почем? знаете?

- Какой это ситец! - вмешивается в разговор жена Мыльникова, - Званье одно, а не ситец. Разве такой из России шел?..

Старуха мать тоже не остается безучастной.

- Довоюются, что нагишом ходить будем. Вишь, у нас робятье голопузые ходят. А ведь дом-от у нас не последний!

- Ну, будет вам! - прикрикнул Мыльников. - Тащи самовар да не путай беседу, не бабское тут рассужденье.

За чаем длительно жалуется на "сибирскую бабу", которая не знает тканья, как расейская, и балмошит мужика.

- Как балмошит?

- Ну, скулит. То ей подай, другого недостача. Невтерпеж станет от бабьего зуда, мужик и заборщит.

- Бунтовали разве у вас?

- Нет, бог миловал. Генерал Баранов не допустит. Чуть что - сейчас отряд.

- У вас были?

- Только сперва. Постегали которых маленько. Вон в урман недавно сотня ходила - на Биазу.

"Значит, к своим попаду", - думает Кирибаев и осторожно продолжает расспросы.

Мельников, однако, насторожился. Отвечает односложно, потом сам начинает расспрашивать: кто? откуда?

После чая Кирибаев лезет на полати. Фитиль гасится. Кашель и вошь не дают уснуть. Не спит и хозяин "не последнего дома". Ворочается и шипит на жену:

- Выпустила язык при постороннем человеке. Ситцу ей московского подай! Дура несчастная!

- Да я...

- Молчи. Дрыхни!

Слышны тихие всхлипывания жены.

Мыльников выходит в сени. Потом возвращается, долго возится в темноте, закручивая папиросу.

Лезет в печь за угольком. Долго курит. Укладывается в постель и снова ворочается - заснуть не может

В СТОРОНЕ ОТ ДОРОГИ

Рано утром выехали.

Мыльников, растревоженный вчерашними разговорами и разбитый бессонной ночью, угрюмо молчит.

Буркнул только, усаживаясь в сани:

- Вози вот тут. За всех пьяниц ответчик! А очередь не моя .

Кирибаев тоже молчит. Расспрашивать ему теперь не о чем.

Там - по линии железной дороги и в городах - колчаковщина еще казалась живой.

Важно разгуливали на станциях щеголеватые люди. Матерно, с вывертами ругались, блевали и скандалили колчаковские каратели. Отчаянно копошился спекулянт.

Изредка мимо станций пробегала "американка".

Через широкие зеркальные окна вагонов можно было тогда видеть "новых хозяев" Сибири.

Неподвижными рачьими глазами глядели окаменелые в своей важности американцы и англичане. Загадочно улыбались японцы. Около хорошо выкрашенной и до последнего бесстыдства разодетой поездной мадамы хорохорился смешным золоченым петушком французский полковник. Хищно уставился какой-то накрахмаленный до пупа делец.

В городах - "ать! два!" - муштруются "кормные" сибирские парни, одетые в американскую форму. "Держат охрану" пьяные казаки и свирепствуют уездные и губернские генералы и атаманы. Лезут везде, даже в школьное письмо. Хотят "все искоренить" и "ничего не допустить".

Немногочисленные сибирские рабочие давно сидят по тюрьмам. Приезжие крестьяне стараются скорее кончить свои дела и до вечерних обысков убраться в деревню. Городской обыватель потихоньку скулит.

Из деревни положение казалось не таким. В каких-нибудь двадцати верстах от города стало видно, что деревня совсем откачнулась. Говорить плохо о власти боятся, но ни в чем уже ей не верят.

Чуть не единственный разговор здесь: нет товаров и сбыта хлеба, нет заработков.

Даже "домовитые мужики", вроде Мыльникова, и те потеряли надежду устроить жизнь с помощью иностранных рвачей и своих жуликов, обалделых от пьянства и распутства офицеров.

Сначала такие "домовитые", как видно, помогали новой власти, хватали деревенских большевиков и чувствовали себя хозяевами в деревне.

Теперь затихли, прижались и покорно выполняют - "за разных пьяниц" наряды без очереди.

Остальные крестьяне крепко запуганы карательными отрядами каннского генерала Баранова и подозрительно смотрят на незнакомого городского человека: не подослан ли?