Словесное древо

С искр<енним> уваж<ением> Николай Клюев.

Мариинск<ое> Олонецкой губ., Вытегорского уезда.

95. В. С. МИРОЛЮБОВУ

17 марта 1915 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Виктор Сергеевич, напишите два слова, — я болен и одинок — давно

послал Вам письмо со стихами под названием «Избяные песни». Как Вы живете? Как

журнал? Мне страшно тяжело, дорогой Виктор Сергеевич! В последних моих к Вам

письмах были нехорошие строки — в них я любовался собой как поэтом — простите

меня, Бога ради, за них — они написаны не из совести, а по подсказу со стороны —

людьми жестокосердными и стоящими вне матери-жизни. Я во многом провинился в

последнее время, но теперь болен и казню вдобавок себя за провинки - за измены своей

природе ради похвалы глупых - ничего не смыслящих в жизни - людей. Если

теперешнее мое состояние пройдет болезнью — то я спасен, если же и болезнь не

выручит, то надеяться не на что — больше меня как поэта существовать не будет. Еще

раз усердно прошу об ответе. Целую Вас, как отца родного.

Николай Клюев.

96. А. В. ШИРЯЕВЦУ

4 апреля 1915 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Любезный друг и поэт любимый! Сегодня узнал, что письмо, посланное тебе

недавно по бабе для отправки на почту, утеряно бабой, и вот пишу вновь. Так тяжело

себя я чувствую за последнее время, и тяжесть эта особенная, испепеляющая, схожая

со смертью: не до стихов мне и не до писем, хотя и таких дорогих, как твои. Измена

жизни ради искусства не остается без возмездия. Каждое новое произведение —

кусочек оторванного живого тела. И лжет тот, кто книгу зовет детищем. Железный

громыхающий демон, а не богиня-муза — помо-га поэтам. Кто не молится демону, тот

не поэт. И сладко и вместе нестерпимо тяжело сознавать себя демонопоклонником.

Твоей муке я радуюсь — она созидающая, Ванька-Ключник сидит в тебе крепко, и если

он настоящий, то ты далеко пойдешь. Конечно, окромя слов «боярин, молодушка, не

замай, засонюшка» необходимо видеть, какие пуговицы были у Ванькиной однорядки,

каков он был передом, волосаты ли у него грудь и ляжки, были ль ямочки на щеках и

мочил ли он языком губы или сохли они, когда он любезничал с княгиней? Каким

стёгом был стёган слёзный ручной платочек у самой княгини и употреблялись ли

гвозди при постройке двух столбов с перекладиной? И много, страшно много нужно

148

увидеть певцу старины... У нас теперь весна, жавор<о>нки поют, уток налетело на

плёса дочерна.

Как у вас в Бухаре? Выезжаешь ли ты в Россию? Если выезжаешь, то когда будешь

в Петрограде? Приблизительно с половины мая меня не будет тоже в здешних местах, и

если ты будешь писать, то адрес: Чуровское, Новгородской губернии, Елене Голубовой

для Н. А. Клюева. Н. А. необходимы.

Читал ли ты «Ананасы в шампанском» Игоря Северянина? И что про них скажешь?

Многие его стихи в «Громокипящем кубке» мне нравятся. Не слышал ли ты п<р>о

Константина Липскерова - он живет где-то в Бухарщине, кажется, в Самарканде, и

пишет чудесные стихи про Азию — и печатает в «Северных записках». В стихах Лип-

скерова истинная красота и истинная оригинальность. Как тебе показались «Избяные

песни» в мартовском № «Ежем<емесячного> жур<-нала>»? В твоем последнем письме

есть слова про Невский проспект, что не скит, а он прельщает тебя. Слова эти родили

во мне что-то недоброжелательное, что-то... но неужели это ревность? И неужели ты

становишься моей новой болью? Если это так, то в этом есть опасность, но есть и

возможность испить восторг горький. Сейчас нет слов во мне передать это, и не всё

принимает бумага. Присылай свои песни — но издавать их, пока война, я не советую.

Мои военные песни имеют большой успех и почти каждая вызывает газетные обсуж-

дения, но издателя им как в столицах, так и в провинции, я не нашел. Желаю тебе песен

могучих и молодых красных улыбок и ярых кудрей — мой Александр, мой братик, мой

поэт кровный!

Твой искреннейший друг и ласково любящий брат

Николай Клюев.

4 апреля. 1915 год.

Напиши мне, что за сапоги у сарта, что сидит на осле - на открытке? Они поразили

меня сходством с сапогами царя Алексея Михайловича, что я видел в Москве в палатах

бояр Романовых. Цветные ли эти сапоги али черные? Ес<ть> ли на переде шнуровка?

Они удивительно татарско-русские. И если возможно, то пришли мне такие с

загнутыми носами подлинно сартские сапоги, конечно, если они не дороже 8 руб. и не

имеют шнуровки. Деньги я могу выслать наперед, если что или налож<енным>

плат<ежом>. Мерка на калоши № 11. Буду ждать ответа.

97. В. С. МИРОЛЮБОВУ

16 апреля <1915 г> Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Виктор Сергеевич! Спасибо и спасибо за весточку! Услышать от Вас

несколько слов для меня приобретение. Усердно прошу и впредь не оставлять моих

писем без ответа, особенно тех, которые порождены сомнениями о моем творчестве.

«Нездоровая суета», которой я, как Вы пишете, должен остерегаться — мне ненавистна

и никогда не обольстит меня, как и город, и люди, оббжившие «Бродячую собаку».

Совет же Ваш «гордо держать сердце» давно доказан мною делами, хотя бы, например,

моим отношением к князьям поэзии. Еще Вы советуете не «уснащать местными

словами общих мотивов» — и этот совет лишь подтверждает мои розмысли «об общих

мотивах», и до сих пор мною не написано ничего на общие мотивы, что бы было

уснащено местными словами. — Самое большое, что я себе позволяю, это четыре

народных слова на 32 строчки стихотворения, и то поясняя упомянутые слова

предыдущим содержанием, в строгом согласии с формой и с замыслом стихотворения,

т. е. так, чтобы не требовалось никаких пояснительных сносок.

В меня не вмещается ученое понятие о том, что писатель-певец дурно делает и

обнаруживает гадкий вкус, если называет предметы языком своей родной местности, т.

е. все-таки языком народным. Такое понятие есть лишь недолговечное суеверие.

Народная же назыв-ка - это чаще всего луч, бросаемый из глубины созерцания на тот

149

или иной предмет, освещающий его с простотой настоящей силы, с ее огнем-молнией и

мягкой росистой жалостью, и не щадить читателя, заставляя его пробиваться сквозь

внешность слов, которые, отпугивая вначале, мало-помалу оказываются обладающими

дивными красотами и силой, — есть для поэта святое дело, которое лишь обязывает

читателя иметь больший запас сведений и обязывает на большее с его стороны

внимание. В присланном Вам мною моем «Беседном наигрыше», представляющем из

себя квинтэссенцию народной песенной речи, есть пять-шесть слов, которые бы можно

было объяснить в подстрочных примечаниях, но это не только изменяет мое отношение

к читателю, но изменяет и самое произведение, которое, быть может, и станет

понятнее, но в то же время и станет совсем новым произведением — скорее

нарушением моего замысла произвести своим созданием известное впечатление.

Поэтому будьте добры и милостивы не делать никаких пояснительных сносок к

упомянутому «Беседному наигрышу» и оставить его таким, каким я Вам его передал,

причем напечатать его в майской книжке журнала, но не летом в июне, когда (как

принято думать) пускаются вещи более слабые и бочком протискиваются папиросные

стишки. Если же сие моление мое неприемлемо и трикрато помянутый «Наигрыш» не

заслуживает майской или осенней книжки, нуждаясь к тому же в пояснительных

примечаниях, то паки молю сообщить мне о сем, за что заранее приношу мою Вам

благодарность.

Дорогой Виктор Сергеевич! Я подавал прошение о желании моем поступить братом

милосердия, но помехой послужило мое увольнительное свидетельство по тяжкой