Словесное древо

мучусь за последнюю встречу с нами, всё думаю, что Вы слышали от меня винный

запах и судили меня в душе, но поверьте, что я выпил вина по дороге к Вам - только

для того, чтобы не мучительна и недолговечна была ложь моя перед Вами, в случае

если привелось бы прибегнуть к ней.) Жду жадно ответа. Ваш искренний друг и

любящий ласково брат Николай Клюев.

Вещь, про которую я пищу, идет отдельным письмом.

81. В. Я. БРЮСОВУ

Дорогой Валерий Яковлевич!

Мне очень стыдно беспокоить Вас, но поверьте, что год разлуки с Вами для меня не

пустяки. Всё, что пережито мною в эту жуткую чародейную зиму, так или иначе

связано с Вашим образом, который живет во мне неистребимо. При прощании Вы

говорили мне, чтобы я сообщал Вам о себе, о своей жизни. - Живу я по-прежнему, т. е.

в бедности и одиночестве со стариком-отцом. (Мать — песельница и былинщица,

умерла в ноябре «от тоски» и от того, что «красного дня не видела»), с криворогой

сохатой коровой, с лобастой печью, с вьюгой на крыше, с Богом на небе. Писания мои...

но на них так мало остается времени, так много уходит ясных, свежительных дней на

черный труд, чтобы прокормиться. Но вместе с этим шире раскрываются глаза на

Жизнь, ближе и возможнее становятся ни с кем не разделенные, пустынные слезы.

Потрясает невольно идущая Жизнь. Потрясает и грядущая гибель себя наружного:

горьким соком одуванчика станет прекрасное, столь любимое тело мое. Чему я

141

радуюсь, так это, к изумлению моему, народившимся врагам своим: Иван Гус ел арбуз,

Брихничев корки подобрал, но от этого Гусом не стал — и Брихничев стал врагом

моим.

Откуда-то вынырнуло и утвердилось понятие, что с появлением «Лесных былей»

эпосу Городецкого приведется заяриться до смерти, и Городецкий закатил болотные

пялки и загукал на мои песни, и т. д., и тому подобно<е>. Как-то по зиме я видел во сне

Ивана Коневско-го, — будто всё торопится идти к Вам. Я рассказываю ему про его

книгу, а он спрашивает: «И во храме сумрака читали?» — и подает мне веревку, и я

знаю, что веревка Ваша - белая, крученая, финской работы. Только, говорит, ему (т. е.

Вам) не показывайте. Вот и все слова, какие я имею в настоящий час сказать Вам.

Жизнь Вам и торжество.

Николай Клюев. Адрес: Мариинское почт. отд. Олонецкой губ., Вытегорского уезда.

Февраль 1914.

82. В. С. МИРОЛЮБОВУ

21 марта 1914 г. Вытегра

Дорогой Виктор Сергеевич — стихотворение «Пушистые, теплые тучи» принято в

«Заветы», поэтому прошу не печатать его в Вашем журнале.

Прилюбился ли Вам мой «Скрытный стих»? По-моему, он будет получше, чем

«Лоси» Верхоустинского. Еще прошу Вас в стих<отво-рении> «Осиротела печь» в

пятой строке сверху вместо слова «в саду» поставить «в лесу», а в стих<отворении>

«Ноченька темная» в последней строке вместо слова «сироте» поставить «бобылю».

Очень прошу об этом.

Любовь Вам и жизнь!

Н. Клюев.

83. А. В. ШИРЯЕВЦУ

3 мая 1914 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Благодарю тебя, милый мой, за посылку и вообще за твое отношение ко мне.

Материя чудесная, чудесно и яичко — у нас ничего подобного не видали. Вся деревня

переглядела твои подарки. Я слышал, что ты в переписке с Городецким — он писал о

туркестанском альманахе в «Речи» и хвалил тебя: мол, в лице Ширя<е>вца мы «имеем

новую поэтическую силу, идущую прямо от земли, как Клюев и Клычков. Песни

Ширя<е>вца отмечены печатью богоданности, тем, что они не могут не петься. В них

мы опять имеем то драгоценное совпадение форм искусства, лично-народного и нашего

литературного, которое так поразило всех в Клюеве. Талант волжского певца силен и

несомненен, а пример Клюева показывает, как русское общество дорожит певцами

народа, когда узнает их и о них». Вот уж не дай Бог, если русское общество отнесется и

к тебе так же, как ко мне! Если бы я строчил литературные обзоры, я бы про русское

общество написал: «Был Клюев в Питере - русское общество чуть его не лизало, но

спустя двадцать четыре часа русское общество разочаровалось в поэтическом

даровании этого сына народа, ибо сыны народа вообще не способны ездить в баню с

мягкими господами и не видят преображения плоти в педерастию». В феврале был в

СПб Клычков, поэт из Тверской губернии из мужиков, читал там в литературном

интимном театре под названием «Бродячая собака» свои хрустальные песни, так его

высмеяли за то, что он при чтении якобы выставил брюхо, хотя ни у одной

петербургской сволочи нет такого прекрасного тела, как у Клычкова. Это высокий, с

соколиными очами юноша, с алыми степными губами, с белой сахарной кожей... Я

предостерегаю тебя, Александр, в том, что тебе грозит опасность, если ты вывернешься

наизнанку перед Городецким. Боже тебя упаси исповедоваться перед ними, ибо им

ничего и не нужно, как только высосать из тебя всё живое, новое, всю кровь, а потом,

как паук муху, бросить одну сухую шкурку. Охотников до свежей человеческой крови

142

среди книжных обзорщиков гораздо больше, чем в глубинах Африки. Городецкий

написал про меня две статьи зоологически-хвалебные, подарил мне свои книги с

надписями: «Брату великому слава», но как только обнюхал меня кругом и около, узнал

мою страну-песню (хотя на самом деле ничего не узнал), то перестал отвечать на мои

письма и недавно заявил, что я выродился, так как эпос — не принадлежащая мне

область. Есть только «эпос» С. Городецкого. Вероятно, он подразумевает свою «Иву».

Вот, милый, каковы дела-то. А уж я ли не водил «Бродячую собаку» за нос, у меня ли

нет личин «для публики». То же советую и тебе, Брат мой: не исповедуйся больше, не

рассылай своих песен каждому. Не может укрыться город, на верху горы стоя.

В апрельском № «Ежемесячного журнала» уже мы рядом. Будешь писать, упомяни,

прилюбились ли тебе эти мои стихот<ворения>? В твоем «Кладе» плохая четвертая

строфа и от литературщины последняя строфа. В четвертой строке два шелудивых

слова «кто-то» и «чьих-то», и нет гармонии красок, — ведь лес не комната для прислу-

ги, где шепот чьих-то голосов... — и скрипит кровать. Я бы написал так:

В дуплах ветра перезвоны Али сходбище бесов?! Кто-то бродит потаенный Меж

насупленных стволов.

Последняя же строка «и в онучах до сих пор» не<и>скусна, чуть-чуть не из

Мельшина.

Для меня очень интересна твоя любовь и неудовлетворенность ею. Но я слыхал, что

в ваших краях сарты прекрасно обходятся без преподавательниц из гимназий,

употребляя для любви мальчиков, которых нарочно держат в чайных и духанах для

гостей. Что бы тебе попробовать — по-сартски, авось бы и прилюбилось, раз уж тебя

так разбирает, - да это теперь и в моде «в русском обществе». Хвати бузы или какого-

нибудь там чихирю, да и зачихирь по-волжски. Только обязательно напиши мне о

результатах <...>. Стихов твоих я не поправляю — это будет вредно для тебя. В письмах

писателям я расхваливаю тебя на все корки. Целую тебя, ягодка, прямо в... сердце.

Н. К.

3 мая.

Спиши мне то место, где говорится про меня, из доклада Замыс-ловской.

84. А. В. ШИРЯЕВЦУ

28 июня 1914 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Я получил твое письмо. Спасибо, что не забываешь. Всё, что ты говоришь, правда.

Очень рад тому, что Клычков тебе прилюбился. В июньской книге «Заветов» 6-ть его

стихотворений — свежих, как Апрельский Лес, особенно 4-ое и 5-ое с шестым.

«Как ряски в полночь одевают Ряды придорожные ив...»

«А за лесом гаснет и манит Меж туч заревой городок...»

Удивительны по строгости, простоте и осиянности строки! Его адрес: станция

Талдом, Север<ная> ж<елезная> д<орога>, деревня Дубровки (губ<ер>ния> Тверская).