Словесное древо

отлеплении ты оказался без глаза и без губы, но все-таки ты мне нравишься, ты очень

похож на свои песни — в них, как и в тебе, есть что-то размашисто-плоское, как «наша

улица — за ясные луга». Не показался ты мне и издержанным или одержимым

особенными страстями, о которых пишешь. Ты очень пригожий паренек, и мне это

сугубо приятно; да и хорошая примета. Мне страшно хотелось бы обнять, поцеловать

тебя, но в СПб я этой зимой не буду, а тебе ехать ко мне немыслимо, ибо я живу 600

верст от железной дороги, и добираться нужно на лошади, а где и пешком... Я живу

ведь, родной, «от жизни» далеко, да и отнеси, Господи, от этой жизни, если под ней

подразумеваешь Питер. Ничего не может быть убийственнее для песни, чем он. Вот

приедешь — увидишь... Сходи в исторический музей, в кустарный склад, музей

Александра III... Особенно просмотри картины Рериха. Твой «Бурлак» помещен в

журнал «Хмель», это хороший и на виду журнал, и его читает художническая публика,

а это важно для тебя. Пришли мне новые свои песни, я постараюсь их поместить в

журнал Миролюбова, это один из больших русских редакторов, недавно вернулся из-за

границы и будет издавать журнал. Раньше он издавал известный «Журнал для всех». Я

обожаю этого человека. Мне бы хотелось прочитать твоих песен штук десяток, я до сих

пор не могу уловить их души. Так они мне кажутся только размашисто-плоскими, в них

нет древнего воздуха, финифти и киновари, которые должны бы быть в них. Тебе ради

песни следовало бы жить в старой Ладоге или в Каргополе, а не в Бухарщине, хотя и

Бухарщина есть в Руси. Бога ради, погоди издаваться книжкой... Вот ты восхищаешься

«Лесными былями», а я очень жалею, что издал ее — теперь усматривается столько

пробелов! Буду ждать песен и письма. Целую тебя, хороший мой, и желаю жизни

песенной. Присылаю № «Хмеля».

139

Н. Клюев.

78. Я. Л. ИЗРАИЛЕВИЧУ

Декабрь 1913 г. - январь 1914 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Меня страшно обрадовало Ваше письмо, Яков Львович. Я часто помню Вас в духе

— и вижу Вас. Мир Вам и жизнь!

Я оговариваюсь: Вам пишет не тот Клюев, которого Вы встретили на Невском в

чужом пальто и шляпе «от знакомого», а настоящий — из восьмидворной лесной

деревушки, из серой избы, от заплаканной божницы. Клюев, у которого есть (еще

теплая) могила матери на погосте.

Яков Львович, неужели Вам не чуялось, как я тянулся к Вам при встречах и как

боялся Вас? Я не смогу любить «немножко», и Ваше «немножко полюбил» как будто не

фальшивое, но и не настоящее -в нем есть «Собачий воздух», но есть и что-то родимое

мне — тому мне, который тоже «не настоящий». Какое бы было счастье, если бы Вы

полюбили меня «настоящего». Вы упоминаете «про весточку» — живу я в бедности и

одиночестве, со стариком-отцом (мама — бы-линщица и песельница-унывщица —

умерла в ноябре), с котом Оськой, со старой криворогой коровой, с жутью в углу, с

низколобой печью, с тупоногой лоханью, с вьюгой на крыше, с Богом на небе. В Питер

я больше не собираюсь, ибо вынес я из него только «триковую пару» да собачью

повестку на лекц<и>ю «об акмеизме». Правда, много было знакомых в Питере,

угощали даже коньяком, не жалели даже половинкой яблока угостить (как дать целый,

когда яблоки 4 руб. десяток), но пока приветил только один Вы. Спасибо за это.

Спасибо и за обещанные книжки. У меня не только нет Верхарна, но никогда я и не

слыхал про такого. Нет и Львовой, да и Бальмонта, на-пр<имер>, я читал стихов пять-

шесть. Я бы много мог написать Вам про «бедность горемычную, к куску черствому

привычную», но всегда такие разговоры бывают похожи на жалобу и тяжелы для

людей, но все-таки не могу утаить от Вас, что в бедности писать стихи очень вредно,

как вредно и нехорошо играть в свайку, когда хлеб на корню, скотина не кормлена и

хворый дед просит подать «промочить горло». Мое же писанье, а особенно пребывание

в Питере очень похожи на игру в свайку, и я завсегда и кажинный раз казню себя за это

сугубо, даже больше, чем за то, что я носил полтинники в «Собаку», когда у меня

дома... Но про это «в следующем номере». Уж и так я Вам выкаялся, как никому, —

милый. Очень приятно, что моя книжка полюбилась Вам. Не слыхали ли, что говорит

про нее М. А. Куз-мин?

Кланяюсь я ему низко, кланяюсь и юноше, который при нем, -кажется, Юркун его

зовут, кланяюсь и Николаю Сталю, я писал ему письмо, но ответа не получил.

Посылаю Вам низкий поклон, жизнь Вам, деревенский поцелуй, алая кровь и ветер

с моря, возлюбленный. Адрес мой до февраля старый.

Николай Клюев.

79. В. С. МИРОЛЮБОВУ

Февраль 1914 г. Олонецкая губ.

Дорогой Виктор Сергеевич, нахожусь в великой скорби: у меня умерла Мама.

Былинщица, пе-сельница моя умерла — «от тоски» и от того, что «красного дня не

видела»... Тяжко мне, Виктор Сергеевич. Теперь я один со стариком-отцом, с

криворогой старой коровой, с котом Оськой, с осиротевшей печью, с вьюгой на

крыше... Неужели и у меня жизнь пройдет без «красного дня»? Помните, Вы у

Городецких пожалели меня — назвали бедным, - как въелась мадам Городецкая за это

на меня - стала Вас уверять, что я вовсе не заслуживаю таких слов, что я устроюсь

гораздо лучше Сергея. Какая холодность душевная! Сколько расчета в словах

оскорбить человека, отняв возможность возражать! Тяжко мне, Виктор Сергеевич.

Много обиды кипит у меня на сердце против Питера, из которого я вынес лишь

140

триковую пару да собачью повестку на лекцию «об акмеизме». Был ли у Вас второй раз

Леонид? Чем помнил меня? Вы находите хорошим стихотворение «Пушистые, теплые

тучи», мне бы очень хотелось, чтоб оно было напечатано. — Очень прошу Вас об этом.

Не помните ли, был ли отзыв о моих «Лесных былях» в «Заветах»? Очень прошу о

высылке Вашего журнала. Низко Вам кланяюсь. Жизнь Вам.

Николай Клюев.

80. В. С. МИРОЛЮБОВУ

Февраль (до 24-го) 1914 г.

Олонецкая губ.

Дорогой Виктор Сергеевич, только что отправил Вам письмо, сейчас же посылаю

Вам мою новую вещь — был бы счастлив, если бы она Вам понравилась. Сложена она

под нестерпимым натиском тех образов и слов, которыми в настоящее время полна

деревня. Перекроить эти образы и слова так, чтобы они были по плечу людям,

знающим народ поверхностно и вовсе не имеющим представления о внутреннем

содержании «зарочных», «потайных», «отпускных» слов бытового народного

колдовства (я бы сказал народного факиризма), которыми народ говорит со своей

душой и природой, — считаю за великий грех. И потому в этой моей вещи, там, где

того требовала гармония и власть слова, я оставлял нетронутыми подлинно народные

слова и образы, которые прошу не принимать только за олонецкие, так как они (слова,

наречие) держатся крепко, как я знаю из опыта, во всей северной России и Сибири.

Некоторая густота образов и упоминаемых выше слов, которая на первый взгляд может

показаться злоупотреблением ими, - создалась в этом моем писании совершенно

свободно по тем же тайным указаниям и законам, по которым, например, созданы

индийские храмы, представляющие из себя для тонкого (на самом деле идущего не из

глубин природы) вкуса европейца невообразимое нагромождение, безумное изобилие и

хаос скульптур богов, тигров, женщин, слонов, многокрылых и многоликих существ...

Вы знаете, дорогой Виктор Сергеевич, что с Вами одним я могу говорить так, потому

что не знаю никого из писателей, встречи с которыми имели бы для меня такой смысл и

значение, как встречи с Вами — недаром же и в последнюю встречу с Вами я просидел

у Вас 8 часов и всё думал, что 10 часов вечера, когда уж давно пробило 2 часа ночи. (Я