Словесное древо

уверовав в слова, как в действительность. Такая вера у наших монахов зовется

бесовской, и про такого человека говорят, «что он в беса верует». Эта вера и не

народна, потому что во главу угла ставит радость Франци<сжа А<ссиз>ского: «Когда

изобьют тебя и выгонят на снег люди». «И не желай, чтобы они — люди — стали

лугше, так как кто тогда даст тебе побои ради Господа?» И еще: боязнь поделиться

своей праведностью с людьми, запачкать свои одежды... эта боязнь-любовь не

допустить того, чтобы прикрыть своей хламидой блудницу на ложе греха или отдать

себя на растление ради чистоты другого. Древние святые ходили в публичные дома,

чтобы если не чере<з> любовь, то через грех приблизиться к людям; теперешних же

святых приблизит к людям только меч — про который сказано в Евангелии: «И купите

себе меч, чтобы не погибнуть вам напрасно». Я понимаю это буквально, т. е. есть люди,

которых полезно и спасительно встряхнуть за шиворот, и чаще всего для таких людей

спасительно преступление, даже убийство: как с<вятому> Павлу убийство Стефана,

Петру — отсечение уха Малхова (покушение на убийство) и отречение с клятвой и т. д.

Как и поется в одном русском стихе:

А злодея Бог ды помилует, Душегуба Бог ды пожалует Как честным венцом -Ликом

андельским. А как кукицу-богомолицу Он помилует да пожалует Мукой огненной,

удой медною.

Нет, уж если я и святой, то и греха не должен бояться, чтоб не впасть в ложь, как

лисица в капкан, чтобы не пришлось перегрызть ей собственную лапу — для спасения

«жизни» - настоящей и будущей. Вот я люблю Леонида, рвусь к нему, готов бы быть

псом у порога его — и оказывается, что это по его вере грех... Мир, мир ему и улыбка,

и зори весны, и цвет яблони, стук плотничьего топора, и детский крик на лужайке...

Дорогой <Виктор Сергеевичу не сердитесь на меня, что я не пишу Вам статьи про

деревню, — я знаю, что напишу ее неизбежно, но когда — не знаю. Приветствую Вас

лобзанием братским и кланяюсь земно и заране прошу прощения за ложь мою, буде

таковая есть во мне — и в словах и делах моих. Жизнь Вам и сила жизни. Адрес:

Мариинское, Олонецкой г<убернии>, Вытегорского уезда, Николаю Клюеву. Нельзя ли

высылать мне Ваш журнал?

137

Я давно послал Вам стихи на имя «Заветов». Одно стих<отворе-ние> начинается

так: «Теплятся звезды-лучинки». Получили ли Вы их? Отпишите.

76. А. А. БЛОКУ

Конец (после 19-го) ноября 1913 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Видно, мне не забыть Вас, дорогой Александр Александрович! Опять тянет

поговорить с Вами, выклянчить от Вас весточку и с ней какую-то звуковую волну —

Ваше дыхание. Когда умер у Вас отец и Вы написали мне об этом, я вздыхал и

припадал головой к Вашему письму, теперь пришел черед Вам пожалеть меня: у меня

умерла Мама... Родная моя, сиротинка моя, унывщица и былинщица моя -умерла!

Теперь я остался только со стариком-отцом, у осиротевшей печи, у заплаканной

божницы, у горькой нуды-работушки...

Последняя встреча с Вами непамятна мне: в ней было что-то злое, кто-то

загораживал Вас от меня. Запомнилась мне лишь старая, любимого народом письма -

икона «без лампадки» (Чья душа?). Я пришел в отчаяние от Питера с Москвой. Вот уж

где всякая чистота считается Самарянскою проказою и потупленные долу очи и тихие

слова от жизни почитаются вредными и подлежащими уничтожению наравне с

крысиными полчищами в калашниковских рядах и где сифилис титулован священной

болезнью, а онанизм под разными соусами принят как «воробьиное занятие» — походя,

даже без улыбки,

Дорогой Константин Федорович!

Мне предлагают переиздать мою книгу «Братские песни». Но мне очень бы

хотелось, чтобы все мои песни издавали Вы - как-то приятно и внушительно, если на

всех книгах стоит одно книгоиздательство. Поэтому будьте добры ответить не

задерживая, согласны ли Вы переиздать упомянутую мою книгу. Конечно, без

предисловия и несколько добавленную, Цена 300 рублей за 3000 экземпляров. Будет

очень мне жалко, что по бедности своей я должен продать кому-либо другому, но

поверьте, что Вы окажете мне и насущную помощь, купив книгу — так как заработков

по нашим местам сейчас нет, хлеба не выросло, к тому же мать и отец у меня больны и

стары, а жить, пить-есть надо, а кормилец один — я.

Адрес: Мариинское почтовое отделение Олонецкой губ., Вытегорского уезда.

Николаю Клюеву.

отличающей человеческие действия вообще, а непроизвольно, уже без памяти о

совершившемся. Нет, уж лучше рекрутчина, снохачество, казенка, чем «Бродячая

собака», лучше Семеновские казармы, Эрмитаж с гербами и с привратником в

семиэтажной ливрее, чем «танец апашей», лучше терем Виктора Васнецова, чем «Зон»,

и крест на месте убиения князя Сергия в Кремле лучше искусства Бурлюка. Я теперь

узнал, что к «Бродячей собаке» и к «Кривому зеркалу», и к Бурлюку можно

приблизиться только через грех, только через грех можно сблизиться и с людьми,

живущими всем этим. Я по способности своей быть «всем для всех» пожил два месяца

Собачьей жизнью, пил даровой коньяк, объедался яблоками в 6-ть руб. десяток, прини-

мал ласки раздушенных белых, как кипень (и почему они такие белые?) мужчин и

женщин (но в баню с ними все-таки не ездил). Из них были такие, которые чуть не

лизали меня. И ни одной души не выискалось спросить о моей жизни, о моем труде, о

матери!..

У меня на столе старая, синяя, глиняная кружка с веткой можжевельника в ней. В

кружку налита горячая вода, чтобы ветка, распа-рясь, сильнее пахла. Скажите это кому-

либо из Собачьей публики. Вам скажут, что, по Бунину, деревне этого не полагается

(мне часто говорили подобное). И не знает эта публика, что у деревни личин больше,

чем у любого Бунина, что «свинья на крыльце» и «свиное рыло», и Сергий

Радонежский, а недавний Трошка Синебрюхов, а сейчашный Трофим Иванов по

138

формуляру (в командировке Валентин Викентьеьич Воротынский), око охранки и

кокотка Норма (на деревне Стешка) — только личины, только «Бесовское действо» в

ночь на «Воскресенье».

Я вспомнил «Бесовское действо» Ремизова, прибавлю, что это всеславянское

писание, вещественное доказательство Буниным, что «Золотой вертеп» и «Святой

вечер» нетленны на Руси. Быть может, потрудитесь передать мой поклон Ремизову.

Прочитали ли Вы «Лесные были» и что про них скажете? В глаза Вы мне говорили:

«Вот у А. Толстого есть много былин, но все второго сорта», но из этого я не заключил,

что не может быть былин «первого сорта».

Александр Александрович, вспомните: «Загляжусь ли я в ночь на метелицу», «Ой,

синь туман ты мой», «Ой, косыньку развей» - ну разве после таких былин можно не

запеть «Плясею» или «Бабью песню» с «Сизым голубем»?

Как показался Вам отдел «Скорбящая весна» в «Иве» Городецкого, «Потаенный

сад» Клычкова, «Осанна» Брихничева? — мне важно услышать от Вас про них.

Нравятся ли «Лесные были» Ремизову и Философову? Кроме этого, у меня к Вам

насущная просьба: похлопотать перед «Сириным» о переиздании «Братских песен», —

это даст возможность пожить мне со стариком некоторое время на теплом куске с

прихлебкой... Очень прошу Вас об этой помощи. Я бы написал Вам много про

«бедность горемычную», но всегда такие разговоры бывают похожи на жалобы, а

потому я избегаю их, особенно с Вами — моей радостью и благоуханием (еще Вам

мою <!>). Итак, жизнь Вам и алая кровь, и ветер с моря — возлюбленный.

Николай Клюев.

Ноябрь. 1913 г.

77. А. В. ШИРЯЕВЦУ

Не позднее 22 декабря 1913 г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Возлюбленный мой!

Я получил твое письмо давно, но карточка так пристала к письму, что по