Словесное древо

Вновь потянуло написать Вам, дорогой Ал<ександр> Александровича Что

напишется, то хочется нестерпимо показать Вам. Хоть пишу я теперь и редко. Кажется,

мало-помалу, быть может, отвыкну вовсе. А пока, что напишется, то всё еще дорого и

мучительно. Мне прямо стыдно больше беспокоить Вас, но иначе пока нельзя. - Все

мои петерург<ские> друзья рассеялись или рассеяны и уж пишут мне не о стихах, а всё

спрашивают и спрашивают, и я мучусь, что не могу рассказать им о Нечаянной Радости

— о свете, который и во тьме светит. Вас я постоянно поминаю и чувствую близким,

родным и очень боюсь, как бы не солгать Вам чего бессознательно — помимо воли. Я

писал Вам о стихах С. Городецкого из Вашей книги. -Простите меня за слова!..

Напишите, прошу, об этих моих стихах. И еще: какие мои стихи помещ<ены> в

«Бодром слове» № 5 за 1909 г. Всего Вам светлого.

Любящ<ий> Вас Н. Клюев. Я всё не могу отделаться от тюремных кошмаров, как-то

невольно пишется всё больше о них.

7 сентября 1910 г. Дер. Желвагёва

Приветствую Вас, дорогой Александр Александрович. Вновь затосковал по Вам,

что не слышно Вас, всё нет от Вас весточки, хотя бы и с сомнениями и раздражением.

121

Послал Вам в Питер заказное письмо в июне, получили ли Вы его? Теперь боюсь

присылать Вам свои стихи, чтобы не подумали Вы, что ради их я тоскую по Вам. Да и

не пишу я теперь почти вовсе. Виктор Сергеевич половину чего-то (как будто) увез с

собой... И теперь горько. Свет Вам и жизнь весенняя. Не огорчайтесь на меня за слова

— я не в них. Жду от Вас слов Ваших — радостно и любовно. Еще раз приветствую.

Адрес прежний.

Н.К.

35. А. А. БЛОКУ

5 ноября 1910 г. Дер. Желвагёва

Дорогой Александр Александрович, благодаренье Вам за Ваши слова ко мне -

любезные моей душе. Статью Вашу о современном состоянии русского символизма

прочел, но по темноте своей многого не уразумел, не понял отдельных, неизвестных

мне слов вроде: теурга, Бедекера, конкретизировать, теза и антитеза, Беллини и Беато,

Синьорелли, но чувствую что-то роковое в ней для вообще символистов, какой-то

трубный звук над полем костей. Отсюда заключаю, что в области русского

художественного слова что-то, действительно, не ладно. Насколько я знаком с этим

словом, а знаком я с ним смутно, оно, по-моему, за малым исключением, выдумывается

людьми, не сообразующимися со средствами своего таланта, стремящимися сказать

больше своего пониманья, людьми, одержимыми злой грезой построить башню до

небес. При таком положении дела, т. е. когда вместо, как предполагалось,

величественного здания, вырастают только бесчисленные «шаткие леса» и происходит

то, что Вы зовете «глухой полночью искусства», — смешение языков, такое состояние,

при котором внешний человек перестает понимать внутреннего и наоборот. Когда

утрачен мысленный чертеж постройки, а упорные думы не хотят вспомнить его.

Страшный, зловещий час. (Мгновенье, — остановись!) Безмолвие, холод и дым. И над

бездной жалкие и жадные строители. Если действительно это так, то строителям ниче-

го не остается делать, как «спасаться», — побросать циркули и молотки, все

предумышленные вычисления и схемы, спуститься в зеленый дол и, не оглядываясь,

рассеяться каждому в свою отчизну. Отчизна простит им прошлое, а о будущем пусть

сердце не плачет:

«Тихо ведаю: будет награда: Ослепительный всадник прискачет...»

Творчество художников-декадентов, без сомнения, принесло миру более вреда, чем

пользы. Самая дурная сторона их — это совершенная разрозненность с действительной

жизнью, искажение правды жизни по произволу, только для проведения непонятых

даже самими авторами, ложных в действительности мыслей (напр<имер>, о Боге, о

любви, о Мировой душе). Если такие мысли и действовали на людей, то всегда

губительно, возбуждая в них чудовищные, неисполнимые устремления, разжигая,

например, и без того похотливую интеллигентскую молодежь причудливыми и

соблазнительными формами страсти, выкроенной авторами из собственных блудливых

подштанников (подобные неисполнимости могут быть причиной самоубийства). Бог же

и Мировая душа не могут быть предметом каких бы то ни было художественных

описаний, которые только запутывают, затемняют и порождают ложные мысли о

величайшей тайне в Мире. Тайну эту нельзя выразить ни аллегорией, ни так

наз<ываемы-ми> новыми словами, ни тонкостью образов, ничем, по единственной

причине ее несказанности. Сказаться же душой без слова, о чем, как говорите Вы,

мечтает каждый художник, — может только Сын разуменения — Человек,

уразумевший единую душу во всем, прозревший, что весь род человеческий одно, что

отдельные видимые люди — есть бесчисленные, его же собственные отражения в

зеркале единой души (хоть это и не точно).

122

Только при таком прозрении, а это дело мгновения, человеку всё понятно без слов,

потому что уже не нужны и даже вредны. Современные словесники-символисты,

пройдя все стадии, все фазы слова, дошли до рубежа, за которым царство молчания —

«пустая, далекая равнина, а над нею последнее предостережение — хвостатая звезда»,

поэтому они неизбежно должны замолчать, что случалось и раньше со многими из них,

ужаснувшихся тщете своих художнических исканий. Как пример: недавно

замолчавший Александр Добролюбов и год с небольшим назад умолкший Леонид

Семенов. Человеческому слову всегда есть предел, молчание же беспредельно. Но

перейти за черту человеческой речи — подвиг великий, для этого нужно иметь великую

душу, а главное — веру в жизнь и благодаренье за чудо бытия — за милые лица, за

высокие звезды, за разум, за любовь... Познание же «Вечной красоты» возможно только

при освобождении себя от желаний Мира и той наружной, ложной красивости, которая

людьми, не понимающими жизни, выдается за творчество, за искусство. Странным,

конечно, покажется, что я, темный и нищий, кого любой символист посторонился бы на

улице, рассуждаю про такой важный предмет, как искусство. Но я слушаюсь жизни,

того, что неистребимо никакой революцией, что не подчинено никакой власти и силе,

кроме власти жизни. И я знаю и верую, что близок час падения Вавилона — искусства

пестрой татуировки, которой, через мучительство и насилие, размалевали так

наз<ываемые> художники — Мир. Явить себя миру можно только двумя путями:

музыкой слова и подвигом последования Христу, как единственному, воплотившему в

себе совершенную Красоту и Истину, чтоб через Него проявить свое всеединство, свою

сущность, стать подобным Отцу, как говорит Евангелие. Я сказал: «Музыкой слова». О,

если б только музыкой! Не всё ложь, что скажется, ибо язык человека — грубый и

несовершенный инструмент, — пустая бочка с натянутой вместо днища свиной кожей,

в которую бьют дикари, как в барабан при своих плясках вокруг костра. Остается одно:

воздыхание неизреченное... молитва всемирная... сожаленье бесконечное... Но такое

душевное состояние, Христово настроение несовместимо с каким-либо

художественным творчеством в здешнем мире, недаром Христос — величайший

Художник, чудо тогдашнего искусства, Иерусалимский храм, не пожалел обречь на раз-

рушение, чтоб воздвигнуть его в Вечной Красоте в душах людей. Христос похерил

изреченную красоту — «и вот осталась нежность линий, и в нимбе пепельном чело», то

светлое молчание, невыразимая красота, которая сквозит в русской природе и в нашем

мужике в пору его юности и глубокой старости. Вглядывались ли Вы когда-нибудь в

простонародную резьбу, например, на ковшах, дугах, шелом-ках, на дорожных

батожках, в шитье на утиральниках, ширинках, — везде какая-то зубчатость, чаще