Словесное древо

лермонтовском «и скучно, и грустно», но мне теперь видно Ваше действительно

роковое положение, так как одной ногой Вы стоите в Париже, другой же — «на диком

бреге Иртыша». Отсюда то тяжелое и нудное, что гнело нас при встрече и беседе друг с

другом. Я видел Вас как-то накосо, с одного бока, и тщетно пытался заглянуть Вам

прямо в лицо, то отдаваясь течению Ваших слов в надежде, что (как это иногда бывает)

125

оно прибьет к берегу, то окликая Вас Вашим тайным, переживаемым. Напрасно! Даже

Ваш прощальный поцелуй был (если не из физического отвращения) половинчат и не

унесен мною в мир. Ясно, что такие люди, как я, для Вас могут быть лишь материалом,

натурой для Ваших литературных операций, но ни в коем случае не могут быть

близкими, братьями. Доказательством этому служит Ваше признание, что Вы творите

не для себя в другом человеке, а во имя свое, т. е. как Бог, и не знаете, боитесь

поверить, что Ваше «я» вовсе не Ваше Я, а наполовину мое «Он», Тот, Кого назвать я

не умею и не смею, и еще: вещи, которые меня волнуют настолько, что под тяжкой

улыбкой приходится скрывать слезы, Вами встречены даже с иронией, с полным

недоверием. (Помните за обедом я заикнулся о Прощении, и Вы засмеялись в ответ.)

Всё это открыло мне, что Вам грозит опасность, что Ваше творчество постольку

религиозно а, следовательно, и народно, поскольку далеко всяких Парижей и Германий

и т. п. Повторяю, что моя беседа с Вами была сплошной борьбой с иноземщиной в Вас.

Я звал Вас в Назарет, - Вы тянули в Париж, я говорил о косоворотке и картузе, - Вы

бежали к портному примеривать смокинг, в то же время посылая воздушный поцелуй и

картузу, и косоворотке. Такое положение долго продолжаться не может, а если и

продолжится, то вскоре Мир увидит вместо Ивана Царевича «Идолище поганое»,

нового бога с лицом быка и спиной дракона. В тот день безумства и позора дунет Дух и

велико будет падение идола, и Вечная Зима (которую Вы уже слышите в «Земля в

снегу») дохнет метелью и мраком на светлый рай Ваш...

В настоящий вечерний час я тихо молюсь, да не коснется Смерть Вас, и да

откроется Вам тайна поклонения не одной Красоте, которая с сердцем изо льда, но и

Страданию. Его храм, основанный две тысячи лет тому назад, забыт и презрен, дорога

к нему заросла лозняком и чертополохом; тем не менее отважьтесь идти вперед! - На

лесной прогалине, в зеленых сумерках дикого бора приютился он. Под низким

обветшалым потолком Вы найдете алтарь еще на месте и Его тысячелетнюю лампаду

неугасимо горящей. Падите ниц перед нею, и как только первая слеза скатится из глаз

Ваших, красный звон сосен возвестит Миру-народу о новом, так мучительно жданном

брате, об обручении раба Божия Александра, — рабе Божией России.

В этом смысле понимайте и название моей книжки, всецело обращенной к Вам.

Простите меня за беспокойство, которое я пригинил Вам своим посещением. Если

найдете удобным, то покажите это письмо С. М. Городецкому, так как ничего другого в

настоящее время я ему сказать не имею. Что он написал (как говорил) обо мне в газете

«Речь»? Спрашиваю Вас, воздержаться ли мне писать о Вас в «Аполлон», о чем есть

оттуда просьба ко мне? Не могу больше писать, очень еще слаб после болезни. Было

воспаление легких, в боку еще очень колет и кашель страшный.

Жизнь Вам и Прощение.

Освящайтесь, просветляйтесь и прославляйтесь.

Остаю<сь> в любви Н. К.

О моей книжке ни слуху ни духу. Видимо, меня книгоиздательство «Знаменский и

К°» обмануло и теперь не хочет знать. Не высылают ни книг, ни денег, хотя и есть на

это писаный договор. Обидно и противно об этом говорить, но мне тут ничего не

поделать. Вся надежда на Вас: быть может, Вы потрудитесь написать два слова по ад-

ресу: Москва, Грузинская, дом № 3, книгоиздательство «Знаменский и К°». Только это

и подействует на них, так как они боятся Вас. Огень прошу об этом.

40. В. Я. БРЮСОВУ

Около 30 ноября 1911г. Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Извините за беспокойство, но меня потянуло написать Вам. При свидании с Вами я

чувствовал только род боязни к Вам и прятался от Вашего света, принимая его за

соблазн. Но теперь, прочтя «Пути и перепутья», я необыкновенно остро сознаю утрату,

126

т. е. то, что я бежал от Вас, приняв общечеловеческое за господина в визитке,

Прометеев огонь за костер шабаша. Не хочу упоминать имен, но случившееся со мной

открыло мне, что мое бегство от повсюду проникающего красного света «новой звезды

на востоке» есть бегство вымирающих пород животных в пущи, в пустыни и пещеры

гор, — всё дальше, всё вперед... Но бежать больше некуда. В пуще пыхтит лесопилка, в

ущельях поет телеграфная проволока и лупеет зеленый глаз семафора. — И чтобы не

погибнуть, нужно если и не идти встречу «Красному Рыцарю», то забежать в тыл Ему,

— в полосу сравнительного затишья. Я избираю последнее. И вот кожаный пояс на

чреслах моих и в руке грубое тесло, как бы у ученика-каменотесца...

Умолчу об остальном, скажу только, что первые слабые и неикус-ные удары моего

долота коснулись Вашего слуха, и как бы на дикой гранитной глыбе видели Вы след

строительных усилий моих (щербины, зазубрины и борозды - мои стихи). Я подавлен

величиной данной мне глыбы, — она подобна утесу, сера и кремниста, в ней тысячи

пудов, и ни я сам, никто другой не знает, чем станет она (облака над нею как дымы, и

ветер вокруг смолист и горек как куренье). Говорю так, потому что через

прикосновенье к Вам получил крепость и утверждение — сознанье того, что опасно

держать огонь за пазухой, — прописным молчаньем жечь себе внутренности. И еще

потому, что яснее, чем эти строки, вижу свет и могущество Ваши. Прозрение сего

родило во мне Благоговение и, быть может, больше, чем кому-либо, дало мне право

выразить Вам любовь свою.

«Пути и перепутья» потрясли, обожгли душу мою, и сладко нежащий вещий страх

обуял меня.

И в настоящий вечерний час, когда на всем заревая желтизна, за обледеневшей

оконницей треплется под ветром мшистая прадедовская рябина, сидя за пряжей

вздыхает глухая мать, — жалуется Богу на то, что дочь ее «ушла в Питер», и захожий

старик-ночлежник строгим голосом, в который раз, заводит рассказ о том, как его сына

Осипа «в городе Крамштате в двадцать ружей стрелили», я простираюсь Духом по

лицу Матери-России, зырянских зимовок до железных грохочущих городов. И золотым

гулом захлёбывается Дух мой. Ибо надо всем Заря — Безглагольное Золотое

Прощение. И уж не вечеро-вая желтизна, а свет Вашей рабочей лампы за моим

окошком... Не могу больше писать, — очень еще слаб после болезни. По дороге про-

студился, лежал почти три недели. Чуть не помер. В боку очень колет, и харкотина

прямо задушила.

Жизнь Вам и радость. Приветствую Вашу жену и ту барышню, которую я видел у

Вас. Жизнь всем.

Остаюсь в любви Н. Клюев.

Присылаю пять своих стихот<ворений>. Быть может, и найдете их годными для

«Русской мысли». Вышла ли моя книжка стихов? Я ничего об ней не слышу. Писал

своему издательству «Знаменский и К°», но ответа не получил. Денег тоже, хотя и есть

на это у меня писаный договор. Наверно, меня эта компания обманула и больше не

хочет знать. Обидно и противно говорить об этом, но мне-то тут ничего не поделать.

Вся надежда на Ваше заступничество. Быть может, Вы потрудитесь сказать по

телефону № 103-82 - книгоиздательство «Знаменский и компания», чтобы мне выслали

должные деньги и 25 штук моих книжек. Только это и подействует на них, так как они

не посмеют огорчить Вас. Кстати, самого В. И. Знаменского-студента знает поэт Сергей

Соловьев. Причастны к этому издательству и профессора — Озеров и Коган.