Бродящие силы. Часть I. Современная идиллия

- Всю как есть, mit Haut unci Haar [С кожей и волосами (нем.)]. Как представлю я ее себе, какою она будет через лет десяток - так дрожь и проберет! Непременно пойдет в матушку, расплывется во все концы, как холмогорская корова! Брр! Ненавижу толстых! Но - de gustibus non est disputandum .

- Именно. Поэтому, я думаю, лучше не хулить чужого предмета. Я не трону Мирочки, ты оставь в покое Наденьку. De gustibus non est disputandum [О вкусах не спорят (лат.)].

В это время Ластов увидел в окошко Наденьку, проходившую только что через садик. Не распростившись с правоведом, он кинулся из комнаты, чтобы не пропустить этого случая переговорить с гимназисткой.

Девушка сидела в печальном раздумье в одной из беседок сада. Завидев приближающегося Ластова, она вспыхнула и хотела выйти. Он вынул из кармана многореченный платок ее:

- Считаю долгом возвратить...

Вырвав его у него из рук, гимназистка хотела удалиться. Молодой человек загородил ей дорогу.

- Не уходите, - сказал он тихо и решительно. - Нам надо объясниться.

Наденька колебалась: оставаться или нет?

- Умоляю вас, Надежда Николаевна, на пару слов, не более.

Она повернула назад и села на скамейку.

- Ну-с?

- Скажите, вы ненавидите меня? Гимназистка перебирала складки платья.

- Не ненавижу, но...

- Но презираете, но знать не хотите?

- Да как же знаться с вами, когда вы позволяете себе подобные вещи? Разве я дала вам к тому повод?

За что вы потеряли ко мне всякое уважение? Я держалась в отношении к вам всегда просто, но и как нельзя более прилично... А вы обошлись со мной, как с какой-нибудь...

Голос ее оборвался, и она отвернулась в сторону, чтобы скрыть две слезинки, выступившие на длинных ресницах ее.

- Простите, Надежда Николаевна, вы действительно ничем не виноваты, во всем виноват я, но ведь и величайшему грешнику отпускаются его прегрешенья, если раскаянье его чистосердечно. А разве моя вина уже так велика? Ну, что такое поцелуй?

- Прикосновение губ, говорит Лиза... - прошептала Наденька, против воли улыбнувшись при этом. - Но если я не хотела, то вы и не смели...

- Совершенно справедливо. Но примите в соображение следующие обстоятельства: несколько минут до рокового прикосновения губ вы посвятили меня в свои паладины. Как же не простить паладину небольшого, первого поцелуя, который только закрепил наши отношения, как дамы и ее верного паладина?

- Небольшого! Он был пребольшущий!

- Мог бы быть и больше, - засмеялся Ластов. - Да ведь я и поплатился за свою дерзость: потерял несколько унций крови.

- И, кстати, пустили несколько фунтов ее другому, совершенно постороннему лицу? Хорошо раскаяние!

- Что ж, сам навязался. Ах, Надежда Николаевна! Сами знаете: надежда - кроткая посланница небес. Перестаньте же хмуриться, посланнице небес это вовсе не к лицу. На душе у вас, я знаю, гораздо светлее. Не сердитесь!

- Я и не сержусь...

- Серьезно?

- Нет. Только мы вперед не будем с вами знакомы.

- И говорите, что не сердитесь? Если б вы точно простили, то были бы со мною по-прежнему. Вы молчите? Хотите, я стану на колени?

- Какие глупости!

- Нет, без шуток. Вот я и на коленях. Довольны вы, о, дама моего сердца?

- Ах, что вы, что вы, встаньте... Ну, кто увидит...

- Auch das noch [Это предел (нем.)]! - раздался перед беседкой раздирающий голос и послышались быстро удаляющиеся по песку шаги. Молодые люди, как ужаленные, вскочили - один с земли, другая со скамейки - и выглянули в сад: по дорожке, за углом дома, скрывалась Мари.

Ластов, растерянный, бледный, поник головой.

- Auch das noch! - повторил он про себя слова швейцарки. - Глупость за глупостью!

- Она не расскажет, она моя поверенная... - поспешила успокоить его Наденька.

- Мало ли что...

С полминуты длилось молчание. Гимназистке стало неловко.

- Вам более нечего сказать мне? - прошептала она, не глядя на собеседника.

- Нечего. Пожалуй, могу еще прибавить, что сегодня же с первым послеобеденным пароходом исчезаю отсюда.

- Как? Совсем?

- Совсем.

- Но с какой стати? Ведь кажется...

- Пора, Надежда Николаевна, не вечно же блаженствовать, надо и честь знать.

- Ну, и с Богом...

Не поднимая глаз, Наденька быстро вышла из беседки и, не оглядываясь, скрылась в дверях дома.

Ластов гордо приподнял голову и решимость блеснула в глазах его.

"Пора, пора, рога трубят... Милые вы мои, добренькие, хорошенькие! Обе-то вы мне дороги, обеих жаль покинуть, но потому-то и следует покинуть... Прочь, прочь! Чем скорее, тем лучше!"

XX

ГРИНДЕЛЬВАЛЬДСКИЙ ГЛЕТЧЕР

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Решиться-то поэт наш твердо решился ехать сегодня же, и товарищ его, которому он привел свои доводы, нашел их вполне основательными и сам также положил отправиться с ним, но судьбе, или, вернее, прачке, неблагоугодно было очистить их путь от некоторых терний: значительная часть белья их была в стирке и, несмотря ни на какие увещевания, не могла быть готова ранее следующего полудня. Надо было покориться.

Но им было суждено остаться еще один лишний день.

- Как? - спросила Лиза за вечерним чаем. - Вы хотите уже улизнуть, не предварив нас о том заранее? Я не дочла ее вашего Фохта, Александр Александрович, а недочитанным не отдам. Вы должны остаться.

- Так оставьте его себе, я сам прочел его и не нуждаюсь в нем более.

- Нет, я не принимаю подарков.

- Да бывали ли вы, господа, в Гриндельвальде? - вмешалась Наденька.

- Нет, не привелось.

- И хотите уже ехать? Не стыдно ли вам! Гриндельвальд - самая романтическая местность в целом Oberland.

- Что правда, то правда, - подхватила Лиза. - На завтра, по крайней мере, вы должны остаться. Сообща и съездим туда.

Друзья переглянулись.

- Не хотелось бы... - проговорил Ластов.

- Да не бросится же твоя Мари сейчас же в воду? - заметил ему шепотом приятель. - Останемся-ка еще денек.

- Кто ее знает, может, и бросится...

- Что вы перешептываетесь? - заметила Лиза. - Знаете, что это неприлично. Проще всего: соберемте голоса.

Понятным образом, большинство голосов было в пользу гридельвальдской поездки.

На другое утро, часу в шестом, по направлению к Юнгфрау катились с умеренной скоростью влекомые двумя хорошо откормленными конями, четырехместные дрожки. Назади сидели две сестры Липецкие, против них два друга-натуралиста.

Поездка в Гриндельвальд, если не принимать в расчет общества, в котором ее совершаешь, сама по себе малопривлекательна. Гладкое шоссе вдоль берега пенистой Цвейлютчинен, одни и те же лесистые стены гор по правую и левую руку - все это довольно монотонно. Немного разнообразят путь и лохматые ребятишки, подбегающие то здесь, то там к вашему экипажу и предлагающие вам - или корзиночку с земляникой, или игрушечный домик, или просто букет полевых цветов, разумеется, за бесстыдные цены, что не мешает им, однако, удовольствоваться и каким-нибудь су, если вы не захотите дать более. Возница ваш также нимало не заботится об увеличении приятности поездки ускоренною ездою: при малейшей, едва заметной отлогости тормозит он колеса и, исполненный весьма похвального чувства сострадания к животным, но забывая о необходимости такого же сострадания к высшему классу животных - к людям, заставляет вас перед всяким пригорком вылезать из экипажа и тащиться до вершины пешком под жгучими лучами солнца; а не предупредите его вовремя - то укатит без вас и далее, руководствуясь, вероятно, соображением: "Приехали в Швейцарию, чтоб полазить по горам, так пускай себе и лазают".

Но однообразие поездки в Гриндельвальд с лихвою окупается самим Гриндельвальдом. С балкона гридельвальдской гостиницы "Adler", куда молодежь наша тотчас по приезде велела принести себе кофе, открывается один из живописнейших швейцарских видов. Под ногами расстилается волнообразная, цветущая долина, заваленная зеленью и цветами, из-за которых там и сям выглядывает приветливая хижина. Кругом воздымается неприступный строй в небеса уходящих бернских Альп, осыпанных сверху до низу, как рафинадом, чистейшим снегом. В горных ущельях синеют громадные ледники; над одним из них сверкает и искрится белая, ледяная равнина - mer de glace. Солнце, со своей лазурной высоты, обливало всю картину полным светом.