Бродящие силы. Часть I. Современная идиллия

- Herr Lastow... - раздался за его спиною робкий голос.

Поэт не слышит: он напел требуемую рифму, склоняется над бумагой и, как бы опасаясь, чтобы стих не выскользнул у него угрем из рук, торопливо набрасывает четыре строчки. Затем, с самодовольным спокойствием, перечитывает вполголоса написанное.

- Herr Lastow! - повторил громче голос. Ластов оглянулся. В дверях стояла Мари, бледная, убитая. Он подошел к ней и поднял ее подбородок.

- Что с тобою, милая?

Она раскрыла дрожащие губы, хотела что-то ответить и, не произнеся ни слова, отвернулась. Поэт находился в самом приятном расположении духа: удачно найденный стих развеселил его; ему стало жаль девушку.

- Обидел тебя кто? Скажи - я накажу его. Мари взглянула на него: в темно-бархатных глазах ее плавали слезы. Она силилась улыбнуться.

- Накажите же себя самого!

- А! Так это я виноватый?

- А то кто же? Удивляет меня только, как вы и теперь не вздыхаете у ног своей обожаемой.

- Ты, стало быть, знаешь?..

- Что вы целовались с ней? Как не знать! Сама же мне рассказала...

- Сама?

- Не знала, кому поведать свое горе, и меня выбрала... Нашла кого!

Мари заплакала и закрылась руками.

- Перестань, душа моя. Я ее люблю, точно; но и тебя я не менее люблю. Сердце мое так обширно, что вмещает в себе вас обеих.

Du liebes, kleines Madchen,

Komm an mein grosses Herz...

[Ты любишь, маленькая девочка,

Приди в мое большое сердце (нем.)]

И он хотел обнять ее. Швейцарка высвободилась.

- Оставьте... Вам бы все надсмехаться...

- Ничуть, дорогая моя, я серьезнее, чем когда-либо. Дело очень простое: я жаждал любви; боги послали мне разом и тебя, и ее: виноват ли я в такой благодати? И к тебе, и к ней мое сердце возгорелось чистою страстью, и в обществе которой из вас я нахожусь, та в тот миг мне и дороже. Теперь я, например, весь твой...

И он снова обнял ее. Она уже не противилась.

- Да разве можно любить двух разом? - прошептала она только.

- Как видишь. Собственно говоря, люблю я всегда только одну: теперь, когда я с тобою, я и думаю только о тебе.

Du-Du liegst mir am Herzen,

Du-Du liegst mir im Sinn,

Du-Du machst mir viel Schmerzen,

Weisst nicht, wie gut ich Dir bin.

[Ты-ты в моем сердце едина,

Ты-ты лишь на одна на уме,

Ты-ты моих мук лишь причина,

Не знаешь, как люба ты мне (нем.).]

Ну, засмейся!

Мари сквозь слезы улыбнулась.

- Ну, еще на грош!

Мари засмеялась.

- Вот так. Теперь, для полного мира, поцелуемся.

Она дала поцеловать себя. Называя ее всевозможными нежными именами, молодой человек усадил ее на диван; потом стал перед нею на колени. Луч радости осветил бледные черты девушки.

- Так вы меня еще немножко любите? Вы теперь не думаете об ней? Вы... ты теперь мой, весь мой?

- Твой, милая...

- Ты мой, мой?..

Обеими руками обхватила она его голову и сжала ее так крепко, что Ластов даже вскрикнул.

- А! То-то же! Видишь, как я люблю тебя. Знаешь, с какого времени ты полюбился мне?

- С какого?

- С первого же дня. Помнишь, ты расписался в книге: "Naturfuscher", и когда я спросила: что ж это такое? - ты объяснил мне, что срываешь все хорошенькие цветочки... "Уж не сорвет ли и меня?" - мелькнуло у меня в уме.

- Ишь, какая! - засмеялся молодой человек. - Так ты знаешь, что ты хорошенькая?

- Да ведь сам же ты, милый мой, уверял меня в том? - был наивный ответ. - И мог ли ты, такой умный, такой красавец, полюбить некрасивую?

- Аргумент неопровержимый!

- Вот ты и говоришь мне: "Берегитесь, моя милая, чтоб и вас не постигла та же участь". Я, разумеется, покраснела, а ты нагнулся над чемоданом и говоришь: "Не краснейте: я не буду больше смотреть". Такой шутник! Тут у меня и дрогнуло сердечко, точно что кольнуло, так и хотелось броситься к тебе. "Какой он интересный! - подумала я и взглянула на тебя. - Да и что за милашка!" Душка ты мой, душенок!

Она наклонилась к нему и, как дитя, обвила его шею руками.

- А помнишь, как ты спрашивал меня, нравится ли мне Вертер? Я очень рассердилась, когда ты назвал его плаксой. Ведь в тебе я видела своего Вертера, ты был такой бледный, красивый, да такой милый... Как же мне было не сердиться, когда ты бранил самого себя?

- Бедная моя! - вздохнул поэт.

- Я бедная? Нет, сударь мой, я богатейшая, ух, какая богатая: ты ведь мой!

Она прижала его к себе со всем жаром молодой, несдержанной страсти.

- Ах, я и забыла, зачем пришла к тебе! - спохватилась она вдруг и залилась светлым смехом. - Этот Advocat aus St.-Petersburg хочет видеть тебя.

- Куницын?

- Да, зайти просил. Совсем из головы вон. А все ты, мой голубчик! Ну, прощай, до свиданья.

Она порхнула к двери.

- Разве так прощаются? - спросил с шутливым укором Ластов.

Девушка вернулась к нему:

- Ненасытный! - и, звонко поцеловав его, скрылась из комнаты.

Как бы удивилась она, если б увидела облако, осенившее тотчас по ее уходе чело возлюбленного; но удивление это перешло бы в ужас, если б она заглянула в его душу: там прочла бы она неумолимое решение: "Полно шалить-то! Покончить поскорее: помириться с Куницыным, с Наденькой - и куда глаза глядят".

Правовед принял своего недавнего врага вполне дружелюбно.

- Спасибо, что зашел, - начал он, - я подал бы тебе руку, да видишь - не могим.

Обе руки у него были еще забинтованы.

- Ничего, мы и так, - отвечал Ластов, пожимая с осторожностью кончики пальцев правой руки больного, выглядывавшие из-под перевязи.

- Я, Ластов, рассудил, что нам, собственно, не из-за чего враждовать, и потому полагал бы дуэль нашу считать оконченною, хотя и остается еще один coup. Как ты думаешь?

- Совершенно с тобою согласен. Но что возвысило так барометр? Не являлась ли к тебе Наденька с уверениями в вечной любви?

Куницын беспокойно повернулся на диване.

- Нет, Наденьки-то не было... Хотя, правду сказать, ей бы и ничего не значило заглянуть разок: рискуют из-за нее жизнью, некоторым образом кровь проливают, как выразился капитан Копейкин, а она себе и в ус не дует.

- Не дует, потому что...

- Не имеет усов? - сострил правовед.

- Нет, может быть, она ничего и не знает...

- О дуэли-то? Сказал, брат! Чтобы из-за девушки дрались, и она об этом не знала? Моничка же догадалась; а если Наденька не так сметлива, то кузина не утерпит передать ей... Да что мне, впрочем, в Наденьке? Она, как я тебе когда-то говорил, незрелый крыжовник; теперь же я убедился, что она крыжовник до того незрелый, что очень легко схватить холеру. Нет, покорно благодарим-с!

- Слава Богу, - вздохнул Ластов, - разошлись наконец во вкусах. Кто же произвел эту благоприятную перемену? Не Саломонида ли?

- Да если б и Саломонида? Тебя, кажется, очень забавляет это имя? Оно, в самом деле, некрасиво. Но Моничка, по моей просьбе, решилась изменить его и называться вперед Семирамидой.

- Гм...

- Что гм? Да, милый мой, промахнулись мы с тобою, не понимаю, где у нас были глаза! Ведь это такой клад...

- Кто? Моничка, то есть Мирочка?

- Да, Мирочка, да. Если б ты видел, как она печется обо мне: прочитывает мне вслух, прикладывает лед к моей ране, даже отморозила себе один палец... Друг мой, что у нее за руки! Белые, пухлые с ямочками... sapristi [ей-Богу (фр.)]. Только бы гладить да целовать...

- А ты пробовал их гладить и целовать?

- Н-нет, то есть видишь ли, я обещался не болтать, ну, да тебе можно... а, братец ты мой, дал же ты маху! Не умел воспользоваться таким сокровищем! Она предоставлялась тебе в силу гисбахского договора - ты не хотел, не сумел схватить счастье за шиворот, теперь плачь не плачь - не воротишь.

- Покуда я не имею, по крайней мере, ни малейшего поползновения плакать. Ведь Наденьку ты оставляешь мне?