Струна звенит в тумане...

Составитель В. Чалмаев

СТРУНА ЗВЕНИТ В ТУМАНЕ…

страницы русской

«таинственной» прозы

Составитель, автор вступительной статьи и примечаний

В. Чалмаев

Художник

Д. Утенков

В мире

«таинственной» прозы

…В повести Андрея Платонова «Джан» есть неожиданный образ, своего рода пластическое воплощение извечной человеческой любознательности, одержимости знанием. Писатель как будто задумался: что за сила внезапно бросает человеческое сознание вперед, к еще безмолвствующей, закрытой сфере невозможного, непознанного, уводит от обозримой реальности за горизонт, к неведомой «сверхреальности»? Инженер Назар Чагатаев, герой «Джан», засмотрелся в обычной московской квартире на старинную картину-аллегорию, переносящую в мир средневековых чародеев, алхимиков и звездочетов. «Картина изображала мечту, когда земля считалась плоской, а небо — близким. Там некий большой человек встал на землю, пробил головой отверстие в небесном куполе и высунулся до плеч по ту сторону неба, в странную бесконечность того времени, и загляделся туда. И он настолько долго глядел в неизвестное, чуждое пространство, что забыл про свое остальное тело, оставшееся ниже обычного неба»…

Кто он, этот очарованный странник, пробивший, как символическую стену тайн, купол неба? Можно назвать его чудаком, даже безумцем… Можно счесть безудержным романтиком, пережившим самоотравление какой-то сильнейшей фантастической идеей, сочетанием мудрости и наивности. Может быть, это Прометей, готовящийся похитить небесный огонь и вернуться с ним под обычное небо, на плоскую землю? Смысл аллегорий всегда беспределен, его не уложишь, не сведешь в нечто наглядное.

От этого образа одержимости знанием, жажды самой беспредельной истины и справедливости можно исходить, объясняя многое в том особом направлении русской прозы XIX–XX века, которое часто, за неимением иного термина, называют «таинственной», «странной», фантасмагорической прозой. Она ведь тоже «пробивала отверстия» в небывалые психологические миры, «видела» пророческие сны, давала яркую жизнь этим фантастическим грезам, разрывала цепочку мелкой бытовой, правдоподобной последовательности событий. Лишь бы приблизить правду невероятного, до поры невозможного!

Что же оказывалось в итоге множества смещений, деформаций, проделок этой «таинственной» прозы?

Совсем не путниками на глухих проселках, вне столбовой дороги прогресса и социальных исканий становились ее герои с их удивительно острым зрением, с лихорадочной, внешне бессистемной сменой причудливых состояний, заблуждений, огненных порывов. Эмиль Верхарн в конце XIX века скажет об этих невероятных подвижниках и «злодеях»:

После их труда, часто трагического, после губительных заблуждений, безумных вдохновений, многое в истории перемещалось из-под спуда на чашу весов. Человечество убеждалось, что не одним настоящим, то есть обычным небом, исчерпываются его же запросы: всегда есть в настоящем растущее притяжение будущего, есть потребность в будущем, пусть еще не познанном. Оно так или иначе строит и наше настоящее. А в наши дни настоящее не просто «дыряво» в сторону будущего (как, впрочем, и прошлого): сейчас оно просто немыслимо без уверенности в будущем, в будущем для людей, но не в будущем… без людей. И потому глубоко прав тот же Андрей Платонов, сказавший: «Невозможное — невеста человечества, и к невозможному летят наши души. Невозможное— граница нашего мира с другим»…

Велимир Хлебников однажды сказал: «Провидение сказок походит на посох, на который опирается слепец человечества»…

Кто вручает этот «посох»? Есть ли какая-то закономерность в обращении художественной мысли к фантастическому реализму, в «прорывах купола», то есть в преодолении, дополнении всего предельного, возможного, очевидного? Вообще, в какие моменты даже реалисты начинали вдруг «видеть сны» — вроде «сна смешного человека» Ф. М. Достоевского или сна, да еще с полетами во времена Цезаря и Степана Разина, в фантазии «Призраки» И. С. Тургенева? Почему многие писатели, вплоть до Л. Н. Толстого и А. П. Чехова, не говоря уже о Л. Н. Андрееве и В. Я. Брюсове, каждый по-своему, дорожили состояниями особого ясновидения, приближением почти сказочного, невозможного? И. С. Тургенев не случайно избрал к своей повести «Призраки» эпиграф, звучащий как вздох сожаления о таких мгновениях:

Объяснений этого бессмертия романтических порывов всегда было много. Своя доля истины, правда далеко не полной, есть, например, в объяснении «сновиденчества», приливов не анализирующего, а грезящего вдохновения, данного А. М. Ремизовым: «…чтобы увидеть больше, чем только под носом, надо вывихнуться, взбеситься: простой средний глаз, как и это ухо, какая бедность и ограниченность: «хлеб наш насущный» в неисчерпаемом богатстве красок, звуков и чувств…» [1]Но Ремизов, замечательный мастер постижения снов — «сонной несообразицы в ее особой стройности и несообразной последовательности», — в данном случае говорил, конечно, о себе. Может быть, об одержимости, вывихнутости символистов. Дело, конечно, не в бедности и ограниченности среднего глаза и среднего уха (где оно у Толстого и Достоевского?), якобы неспособных уловить земное эхо космических бурь… «Древо реальности» выбрасывало фантастические, изумляюще-таинственные «ветви» и в «Петербургских повестях» Н. В. Гоголя, и в лирике и прозе М. Ю. Лермонтова, и в реалистически строгих повествованиях И. А. Бунина по иным законам. История убеждает, что сновиденчество, фантастические побеги на древе реализма являлись чаще всего на стыке эпох, в переломные моменты, в мгновения глубинных потрясений социальной и нравственной жизни. Ф.М. Достоевский не случайно говорил, что своим фантастическим реализмом он предугадал, предсказал многое, что бытоописательский реализм, даже утонувший в деталях, реализм с мелочным «зрением часовщиков», проглядел, упустил. Не игроками в символы и аллегории были и скромные художники, мастера той же фантасмагорической прозы, вроде Всеволода Гаршина, создателя такого шедевра гуманистической мысли, как «Красный цветок». Символ и здесь насквозь социален. В эпоху застоя, безвременья, отлива революционной волны или в преддверии бури только герой, потерявший меру своих ограниченных сил (безумец Гаршина), собравший все мировое зло в единое виденье Красного цветка, мог бросить вызов всем обстоятельствам, «заступиться» за человечество.

Говоря о русской «таинственной» прозе, лишь в первой половине XIX века соединяющей романтическое и реалистическое направления, следует вспомнить одно важное обстоятельство.