Струна звенит в тумане...

«Сделка» состоялась; и вот каждую ночь из среднерусской равнины, из имения, так напоминающего Спасское, от старого дуба на углу леса начинаются «полеты», а проще говоря, сны.

Подлинная роскошь стиля повести — тончайшие описания Рима, Парижа, Петербурга, английского острова Уайт. Печаль Тургенева глубока, тайны человеческой истории «дразнят» воображение, сомнение разрушает то, что создает (с помощью Эллис!) фантазия, но так магически-прекрасна эта призрачная, недолговечная, исчезающая красота эпох, людей!

Картина Рима времен Цезаря… Париж, в котором взгляд художника улавливает фигуру степного помещика, ошеломленного модами и бегущего дрянной, рабской припрыжкой за уличной лореткой с плоским лицом, с глазами ростовщика и слоем белил на щеках. Постепенно рассеянный свет как бы концентрируется, полеты с Эллис, как выясняется, имеют определенную орбиту, создаваемую огромной силой притяжения России.

Прежде всего — прекрасное видение из эпохи Разина, отражавшее всю глубину раздумий писателя о народе. Тургенев видит могучую энергию народа, бунтующую, неостановимую, превосходящую громкое, но механическое шествие легионов Цезаря. Сцена под Царицыном, где некогда погиб предок Тургенева — воевода Тимофей Тургенев, — эпическая, почти суриковская: такова людская теснота на Волге, теснота не где-то в узком пространстве, а на безбрежном просторе. Как в «Утре стрелецкой казни» — на просторной Красной площади, как в «Покорении Сибири Ермаком» — на бескрайнем просторе Сибири! Гул набата и лязг цепей, рев пожара, пьяные песни и крики: «Бей! вешай! топи! режь! любо! любо! так! не жалей!» — слышалось явственно, слышалось даже прерывистое дыхание запыхавшихся людей…»

Затем возникает видение северного города. Это видение — Петербург, воплощение казарменной безоговорочности, символ мертвенного порядка. Он возник в фантазии в своей неколебимой, но, увы, уже призрачной силе, с грозными стенами крепости, с пирамидками ржавых ядер, с золотой шапкой Исаакия.

В финале «Призраков» мысль Тургенева целиком вернулась к России, сосредоточилась на главном: что ожидает родину в пореформенные времена?

Любовь Тургенева к России и вера в нее высказаны без патетики, стыдливо. Пролетели, перекликаясь в холодной высоте, журавли — воплощение горячей, сильной жизни, неуклонной воли… И герой фантазии заметил: «…и было что-то гордое, важное, что-то несокрушимо-самоуверенное в этих громких возгласах, в этом подоблачном разговоре. «Мы долетим небось, хоть и трудно», — казалось, говорили они, ободряя друг друга. И тут мне пришло в голову, что таких людей, каковы были эти птицы — в России — где в России! в целом свете немного».

Такие люди — несокрушимо-самоуверенной воли, способные сломаться физически, но не согнуться духовно, люди исступленные в известной мере [8] —скоро найдутся… Для Тургенева-художника они найдутся и в романе «Новь», и в известном стихотворении в прозе «Порог».

А где же «тайна» в «Призраках», этой превосходнейшей сонате, стоящей целой симфонии? Она — в наибольшей степени в Эллис. Читатель, правда, не получает ясного ответа на мучительный вопрос героя — кто она?

«Или ты — как эта комета носится между планетами и солнцем— носишься между людьми… и чем?»

Действительно — «чем»? Какой силой? Вопрос остался без ответа. Но Тургенев, мастер дивный, продлил «миг», растянул на несколько снов, микро-мгновений. И Эллис, чистый призрак, «скитающаяся душа», «сильфида», «злой дух», все же что-то герою ответила. Она постепенно теряет демонические черты, она вот-вот станет живой, влюбленной, способной даже к кокетству, ревности. Она уже жаждет любви, как единственной возможности ей, призраку, ожить и ответить на обращенный к ней вопрос… И в момент гибели эта бесплотная гостья, не успевшая укрыться от опасной силы, которой «все подвластно, которая без зрения, без образа, без смысла», уже окружена и сочувствием, и любовью читателя.

Ярчайший взлет «таинственной» прозы XIX века, дошедший и до И. А. Бунина, создателя «Солнечного затмения» и «Темных аллей», и до А. Грина и М. А. Булгакова, — это тургеневская повесть «Клара Милич (После смерти)».

О чем эта повесть, вернее — маленькая трагедия двух не угадавших свою необходимость друг другу душ? Она о глухоте, неверии скудного духом человека в присутствие в мире добрых к нему таинственных сил.

Герой повести — Яков Аратов, сын чернокнижника, который занимался химией, минералогией, энтомологией, стыдливый, наивный юноша, веривший неглубоко в таинственные силы природы, но предпочитавший коллекционировать фотографии, бумажки с остановившейся жизнью, — в сущности, сонный, слепой человек. И надо же случиться, что в этого заурядного человека влюбляется загадочная девушка, неопытная актриса, полная странных, несущих ее самое бог весть к какому счастью ощущений, — Клара Милич.

Она доверчива, она никогда не будет «опытной»: опыт — это повторение прожитого, богатство вторичных ощущений, жизнь по инерции. Клара Милич живет, не обретая опыта, ее желания и поступки каждый раз новы для нее самой. Какая-то роковая надежда найти родственную душу в пестром хороводе лиц бросила ее к Аратову. В этой решительности — чистота и обреченность, резкость и угловатость истинной любви.

Аратов — сплошное разочарование для Клары, резкий удар по всем ее ожиданиям. Впервые серый, душевно-монотонный герой поставлен Тургеневым в центр повествования. И впервые так жестоко высмеивает Тургенев эту инфантильность, вялость, сонность как тусклые добродетели. Писатель знает, как коротка жизнь, как недолго бывают хороши и свежи розы, остры и чудесны желания. Не прошутите, но и не проспите жизнь, говорит он, не упустите редкую гостью — любовь!

Для Ф.М. Достоевского идеи, даже самые невероятные, как и его герои, всегда вели необычную жизнь. «Идеи летают в воздухе, но непременно по законам и распространяются по законам, слишком трудно для нас уловимым», — скажет он в одной из статей «Дневника писателя». Идеи вдруг пригибают человека к земле, сокрушают его цельность, обрекают на покорность своим же тайным желаниям, восходящим со дна души. Они же восстанавливают погибшего человека на грани отчаяния. Причем идея живет в героях Достоевского не как неподвижная величина — она всегда процесс, саморазвитие. Старец Зосима говорит Ивану Карамазову в одном из черновых вариантов «Братьев Карамазовых»: «Или вы счастливы, или мучаетесь, если не веруете. В вас не кончен процесс»; «В вас этот вопрос не решен, и в том ваше горе» [9].

Иногда не отдельные характеры, а целые произведения превращались в захватывающий «процесс» — испытания, развертывания, опровержения той или иной идеи, социальной фантазии, мечты. И подобно тому, как Тургенев отказывался в своей «таинственной» прозе от звучания всего «оркестра», предпочитая жанр «сонаты», «скерцо», «прелюдии», создавая особое зрительно-акустическое пространство, так и Достоевский находил необычные воплощения для исследования идей, летающих в воздухе. В рассказе «Сон смешного человека» он говорит о главном принципе своей «таинственной» прозы: «…перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка, и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце».

В рассказе «Сон смешного человека» герой переносится в точку, о которой пригрезилось еще Версилову в «Подростке» — в неведомый рай где-то на острове в Греческом архипелаге, в «колыбель европейского человечества», или, как удачно сказал исследователь творчества писателя Ю.И. Селезнев, в мир — «двойник нашей вселенной». Здесь нет «сверхчеловеков», но нет и раздавленных прессом жизни помраченных, слепо бунтующих людей с их «анархизмом побежденных» (Горький). Здесь нет больных бунтов оскорбляемой торгашеством красоты: она действительно спасает мир. Ради гармонии, единогласия никто не понижает уровень запросов и способностей, создавая царства ординарности. Разрешены, кажется, все проблемы, которыми мучительно «болел» писатель. Но как зыбко, тревожно все это даровое блаженство неведения людей в вымышленном раю!