Яна и Ян

Потом пани Кутилкова, обуреваемая искренней жалостью ко мне и к Яне, открыла мне ее тайну:

— В Будеёвице она ездила в училище. Хотела сделать вам сюрприз…

Так вот в чем дело! Я был ошеломлен и растроган. Это объясняло многое в поведении Яны, и мне стало ужасно стыдно, что я так глупо ревновал ее и подозревал во всех смертных грехах. Более того, тщательно все обдумав, я наконец понял, почему мои друзья так уважают Яну. И я гордился ею, по-своему любил ее, но так ли, как она того заслуживала? Я считал само собой разумеющимся, что она воспитывает ребенка, ведет домашнее хозяйство, создает мне условия для учебы, а что я давал ей взамен? Постоянно требуя от нее понимания, я даже не задумывался над тем, что в таком же понимании нуждается и моя жена.

Мне очень хотелось сказать ей, что я все понял, что мне ужасно хочется стать другим, но я не мог этого сделать. Ведь тогда мне пришлось бы признаться, что я знаю ее великую тайну. А она продолжала хранить ее. И однажды с тревогой спросила, говорил ли я с доктором Коларжем и о чем. Несомненно, Йозеф знал о ее учебе, и она боялась, не проговорился ли он. Но когда я сказал, что Йозеф в отпуске, она сразу успокоилась…

Яна закрыла глаза, видно, устала. Когда я дошел уже до двери, она меня окликнула:

— Придешь завтра?

— Завтра, послезавтра, каждый день буду приходить…

— Тогда я попрошу Блаженку, чтобы она меня причесала. И знаешь что? Купи мне… губную помаду. Сейчас в моде коричневая, но она мне не идет. Купи, пожалуйста, светло-розовую…

Итак, мы с Гонзиком ведем самостоятельную жизнь, как два солдата в военном лагере. Он сразу же стал свертывать ковер в гостиной.

— Зачем ты это делаешь?

— В футбол будем играть. Хорошо? И никто нам мешать не будет!

Теперь, когда убран ковер, мы играем в футбол на нашем замечательном паркете, ставим барьеры для бега с препятствиями. Из его кровати мы соорудили танк, а спим вместе в спальне. Вместе ходим в расположение части, отдаем честь старшим офицерам и отвечаем на приветствия солдат. Мучит его только одно — что мы не ходим на рыбалку.

О маме почти не говорим — таков наш молчаливый уговор. Он мужественно переносит разлуку, рисует для Яны веселые картинки, но однажды вечером я услышал в спальне плач. Я оторвался от занятий и пошел к нему.

— Где ее подушка? — всхлипывал он. — Эта не мамина, она совсем не пахнет…

В тот день я менял наволочки — и вот пожалуйста. К счастью, я догадался побрызгать подушку Яниными духами. Он подложил ее под щечку и сразу же уснул. Наверное, не надо было говорить ей об этом, потому что она разволновалась, стала расспрашивать о нем… Петр меня отругал, когда я ему рассказал об этом. Внешне она как будто смирилась с потерей второго ребенка, но как на самом деле?..

— Ты, надеюсь, понимаешь, как сложна психика женщины? А тут еще пережить такое!

Я осмелился задать вопрос, который все время меня мучил:

— Как ты думаешь, сможет она иметь детей?

— А почему бы и нет? Травма, конечно, тяжелая, но Яна еще молода… Со временем все образуется…

— Не понимаю, почему она мне ничего не сказала? — вырвалось у меня. — Я очень хотел дочь, и она это знала.

— Может, ждала подходящего момента…

И снова я почувствовал горький привкус — Брно! В тот день она дважды приходила встречать меня на вокзал, а потом хотела сама приехать. Для чего? Чтобы сказать о том, что у нас будет ребенок? Смогу ли я когда-нибудь простить себя?

К концу недели нашей холостяцкой жизни я почувствовал, что силы мои на исходе. Я уже не знал, за что браться: то ли в магазин бежать, то ли ужин готовить — обедать мы ходили в офицерскую столовую, — то ли стирать, то ли убирать… А в это время Гонзик продолжал реализовывать свои бесчисленные идеи по разгрому нашей прежде такой уютной квартиры. И как это Яна все успевала, да еще и училась?

Свободно вздохнул я только в воскресенье на вокзале. По настоянию Яны я вез Гонзика к Ирене. Умытый и нарядный — над этим поработали Магда Минаржова и пани Фиалова, — он послушно держал меня за руку и казался очаровательным ребенком. Меня охватила отцовская гордость, ведь целую неделю я воспитывал его совершенно один. Воспитывал так, как надо воспитывать мужчину и будущего солдата.

Когда подошел поезд, Гонзик посмотрел на меня и простодушно спросил:

— Папа, а мы не можем поехать на паровозе?

Я учусь ходить заново. В больничном саду уже зацвели черешни, по лужайке прыгает дрозд. Хорошо ему! А у меня голова кружится от весеннего воздуха, и ноги совсем не держат. Но как приятно видеть небо, облака, а не скучный белый потолок!

— Вот какой день я выбрала вам для первой прогулки! — хвастает медсестра Даша из отделения восстановления трудоспособности.

Бедняжка! Она так измучилась со мной, что вынуждена была призвать на помощь Блаженку, которая обладает такой силой, что переносит больных с тележки на кровать на руках. Но вскоре и Блаженка устала. Ноги будто не мои, они никак не хотят слушаться. Я мобилизовала всю свою волю для того, чтобы сделать хотя бы один-единственный шаг. Потом упала на кровать, измученная, как марафонец после установления олимпийского рекорда, и мне хотелось одновременно и смеяться и плакать.

— Поздравляю! — радостно кричал мне по телефону Ян. — Я слышал, что ты уже ходишь.

«Как хорошо, что ты этого не видел», — подумала я.

Но теперь я шагаю по тропинке, посыпанной песком. Конечно, при помощи Даши.

— Ле-вой, пра-вой, ле-вой, пра-вой… — подбадривает меня Ленка со своей тележки, и вдруг: — Посмотри, Яна, мотылек!

Мотылек, черный дрозд, небо, трава, цветущие деревья. Какая благодать! Раньше все это казалось таким обычным.

Ленка лежит со мной в одной палате. Она — любимица всего отделения. Ей только восемнадцать, и она хороша собой — черные волосы с синеватым отливом, темно-голубые глаза, великолепные зубы. В больнице она уже четвертый месяц, ее доставили сюда с переломом позвоночника. Она тоже жертва автомобильной аварии — ехала со своим парнем за город кататься на лыжах.

— Он так ее любил, что бегал сюда по нескольку раз в день, пока она не стала его прогонять, — рассказала мне однажды по секрету Блаженка. — Но когда узнал, что Ленка никогда не будет ходить, любовь кончилась. Я сама относила ей конверт с колечком, и, поверите ли, это письмо показалось мне весом в центнер.

— А как Ленка?

— Не проронила ни единой слезинки. Она умеет держаться. И потом, у нее много друзей на фабрике. Она была там передовой прядильщицей. Знаете, сколько у нее разных дипломов? И вот ребята ходят к ней, подбадривают…

После рассказа Блаженки я долго не могла прийти в себя, и Ленка это заметила.

— Ну, теперь вы все знаете обо мне, так что рассказывать мне нечего, — сдержанно обронила она.

Но это было давно, когда мы еще обращались друг к другу на «вы» и я думала лишь о себе. И как же мне потом было стыдно, что я плакала и жаловалась, а Ленка меня утешала. Я тоже слышала, как она тихо плачет по ночам. Вот только утешать ее я не осмеливалась, ведь слова — это лишь слова.

В приемные дни нашу небольшую палату заполняют веселые молодые девушки и пожилые работницы с текстильной фабрики, и Ленка сразу преображается. Она становится оживленной, много смеется, обо всем расспрашивает, всем интересуется, и кажется, она может в любую минуту встать, помахать мне на прощание рукой и уйти в настоящую жизнь, где ее ждет любовь, работа, счастье. На самом же деле все обстоит иначе, и Ленка это знает. Иногда после этих посещений она лежит неподвижно, с закрытыми глазами, будто мертвая, и лишь рука ее судорожно сжимает одеяло.

Однажды я рассказала ей о Пушинке, о передвигающемся письменном столе, на котором он пишет свои пьесы. Это взволновало Ленку. Теперь в разговорах со мной она часто возвращается к Пушинке, размышляет вслух, нельзя ли и для нее сделать какое-нибудь кресло, в котором она могла бы передвигаться и обслуживать свои станки… Значит, у Пушинки и Ленки не только похожие судьбы, но и похожие характеры. Характеры людей, которые не сдаются, а противостоят судьбе. А я? Если я когда-либо и противостояла судьбе, то это очень смахивало на глупое упрямство, которое приносило одни страдания. И если бы только мне! А разве не страдали Ян, мама, папа, Вера — самые дорогие мне люди? И во всем виновата я.