Яна и Ян

— У нас все запрограммировано, — гордо заявляет Лудек. — В августе у меня отпуск, так что первый месяц жизни ребенок проживет со мной. Первый месяц — самый важный для дальнейших отношений.

— На первом месяце жизни ребенок — все равно что слепой котенок. Эх ты, грамотей, даже этого не знаешь! — осадил его Зденек, отец двоих детей. — Он спит, пьет, писает и плачет. Словом, на футбол ты его взять не сможешь…

Йозеф самый младший из нас. Он еще поручик и не женат. У доски при решении задач по начертательной геометрии он смущается, как красная девица, и кажется таким беспомощным, что вызывает приступ жалости даже у нашего преподавателя по начертательной геометрии, которого мы прозвали Монжем в честь известного французского математика Гаспара Монжа. Но ему следовало бы увидеть Йозефа «в деле». Например, в комнате для гостей нашего общежития, куда наведываются его поклонницы. Какой огонь, какое красноречие, какая смелость! Ему постоянно звонят по телефону, а его почтовый ящик всегда забит письмами. Он всегда свеж и источает аромат духов. И все это дается Йозефу необыкновенно легко. А вот деривация — никак! Математику за зимний семестр он так и не сдал, и теперь за него взялся не только Лудек, но и майор Зика, слушатель четвертого курса, который тоже из их части.

Вообще, все здесь помогают друг другу, и все же экзамены за первый семестр здорово нас вымотали. Сразу, как только начались занятия, я с ужасом осознал, что преподаватели, приступая к объяснению материала, предусмотренного программой, полагают, что у нас есть кое-какой багаж знаний, в чем очень ошибаются… Знания, которые мы в свое время получили в училище, давно выветрились из наших голов. Зденек, например, закончил училище десять лет назад, и интегральное исчисление ему сейчас кажется китайской грамотой.

Я, правда, получил военное образование сравнительно недавно, но сначала очень плохо соображал, что же, собственно, так прилежно переписываю с доски к себе в тетрадь. Иногда страшно становилось. Я завидовал тем, кто пришел сюда непосредственно из гимназий или из военных училищ, ведь нам, пришедшим из частей, приходилось снова начинать с азов. Занятия сменялись лекциями, семинары — контрольными. Объем не вполне усвоенного материала увеличивался с каждым днем, и одна лишь мысль, что вскоре предстоит сдавать экзамены, вызывала у меня дрожь. Сколько раз ночью, когда голова моя склонялась от усталости на чертежи, я вспоминал директора нашего предприятия, советовавшего мне поступать в институт. Тогда я категорически отклонил его предложение, а теперь, став отцом семейства, добровольно взвалил на себя эту тяжелую ношу и даже убеждал Яну, что хочу и должен учиться…

— Мужики, послушайте, что пишет мне жена, — засмеялся вдруг Зденек. — Была, значит, она в Праге на праздновании Дня учителя… Впрочем, я лучше прочитаю: «Только теперь я стала тебе завидовать. Ты живешь в большом городе. Какое разнообразие культурной жизни! Театры, концерты, выставки, новые кинофильмы, интересные люди…» — Он не смог читать дальше — его душил смех.

Мы тоже расхохотались: в большом городе Брно мы хорошо знали только академию и небольшой район вокруг нее, вот и все.

— И самые умные женщины бывают иногда удивительно наивными, — заключил Лудек. — Ганка просто не хочет верить, что за все время я побывал лишь однажды на концерте…

— И хорошо там всхрапнул, — со знанием дела добавил Зденек.

— Я никогда не храплю! — возразил Лудек. — Я уснул, потому что мы пошли на концерт после физкультуры, но спал тихо. Только ведь она бы мне все равно не простила. Ей этого ее понять…

Я лежал, заложив руки за голову, и думал о Яне. О недельных каникулах после экзаменов.

Когда я ехал домой, в поезде ни с того ни с сего на меня напало жуткое уныние, я совершенно потерял к окружающему интерес. Пепик Коларж впоследствии объяснил мне, что это естественная реакция организма, который сначала подвергался нервному и физическому истощению, потом был охвачен эйфорией от успеха, а затем вообще ни на что не реагировал. Он требовал только одного — покоя.

Но тогда я, естественно, не мог дать столь научного объяснения своему состоянию, и меня одолевали предчувствия, что дома не все ладно. До экзаменов у меня не было времени думать о доме, о Гонзике, о Яне, главное, о Яне, и я только сейчас осознал, что после того несчастного рождества в наших отношениях появился еле заметный холодок отчуждения, хотя внешне все было в порядке. Внешне! Это, пожалуй, самое точное определение. Собственно, я был даже рад тому, что мало думал о ней, ведь я оскорбил ее, глубоко ранил ее душу. Она вроде бы простила меня, но наверняка не забыла обиды.

Из вагона я выходил с неспокойной душой. Придет ли Яна меня встречать?

Она пришла. Выглядела она похудевшей и какой-то уставшей. Это очень не шло ей, и меня вдруг, как прежде, захлестнула такая волна любви и нежности к ней, что я потерял способность говорить. Впрочем, такое со мной бывало и раньше, но Яну мое молчание страшно перепугало.

— Ты не сдал экзамены? — прошептала она с тревогой в голосе.

Она была готова броситься ко мне с утешениями, но в этот миг уныние и тоска куда-то разом улетучились, бурная радость охватила все мое существо, и я принялся говорить без умолку, что, конечно же, все сдал, что два экзамена сдал даже на «отлично», что в этом мне помогла она, моя жена, которая постоянно думала и заботилась обо мне, одновременно выполняя столько домашних обязанностей, что теперь я могу немного разгрузить ее, а главное — впереди у нас целая неделя свободного времени, я впервые не привез с собой ни книг, ни учебных пособий.

Гонзик уже совсем выздоровел, хотя все еще находился в больнице. Его не выписывали, потому что там вспыхнула эпидемия гриппа. И я почти обрадовался этому — вот какие непонятные метаморфозы могут происходить с человеком! Всем своим существом я мечтал о покое, о тишине и, главное, о Яне.

И снова мне было суждено изумиться тем внутренним переменам, которые могут произойти с женщиной. Во всяком случае, с моей женой — других женщин я не знаю. Те, что были до нее, давно забыты. Она была такой же ласковой и нежной, как во времена нашей юности, и все-таки она была другой. Не знаю какой, но другой. Я ощутил эти внутренние перемены сразу, в первую ночь, когда она вдруг заявила:

— Я страшно голодна.

— Я тоже, — признался я.

— Я голодна, как в Великую Ночь Возвращения, — сказала она.

— В какую ночь?

Вместо ответа она вздохнула и щелкнула выключателем торшера. В его свете в углу спальни я увидел сервировочный столик, на котором стояли блюдо, прикрытое салфеткой, и термос. Я посмотрел на Яну — она покраснела. Она еще не разучилась краснеть, а я оставался все тем же невозможным олухом, потому что забыл, совсем забыл о Великой Ночи Возвращения, хотя когда-то сам придумал ее.

Я обнял жену:

— Прости, Яничка, у меня не память, а решето. К тому же голова моя просто забита разными примерами, теоремами, тестами…

— Все-таки ты вспомнил, значит, твоя память не так плоха…

— Это твоя заслуга. Вы, женщины, обладаете удивительной способностью извлекать из наших примитивных, забитых до отказа мужских мозгов все то прекрасное, что спрятано глубоко-глубоко… Очевидно, так уж вы устроены. И добиваетесь вы этого с помощью слова, взгляда, жеста…

— Слова? Взгляда? Иногда для этого требуется домкрат, дорогой муженек! — Яна засмеялась и выбралась из моих объятий. — Подкати-ка сервировочный столик. Да, я забыла чашки, принеси их из кухни, а еще сахарницу…

От удивления я не смог произнести ни слова. Она всегда все делала сама, и я считал это само собой разумеющимся. А сейчас… Она взяла с туалетного столика гребень и начала расчесывать волосы.

— Женщина должна готовить себя к приему пищи, — бросила она.

Я же встал и поплелся на кухню. Конечно, я забыл сахарницу и ложки. Яна в это время зачесала распущенные волосы за свои прелестные ушки и полулежала, изящно опираясь локтем о подушку.