Каналья или похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе

Книгами тоже не очень-то увлекался, хотя некоторые читал запоем: как правило, это были путешествия, всевозможные приключения и похождения разнообразных авантюристов.

Наставления Силибистро крепко засели в его курчавой и легкомысленной голове: он старался угодить своим учителям, а также родовитым соученикам; увивался вокруг них, пытаясь понравиться и таким образом что-нибудь поиметь.

Природа щедро наградила Квачи; у него оказался редкостный дар — он легко распознавал людей и умел сблизиться, завоевать не только полное дове­рие, но даже любовь. Если Квачи хотел покороче сойтись с кем-нибудь, будь то мужчина или женщина, то недели через две тот непременно оказывался в его плену.

С умным Квачи был умен, со степенным — степенен, с балагуром — шутлив, с меланхоликом — грустен, а с сильным послушен, терпелив и улыбчив. В зависимости от обстоятельств он мог быть уступчивым или настырным. С откровенным и искренним — двуличным и скрытным; с двуличным — многоли­ким. С дубом — тростинкой, а с тростинкой — дубом.

Там. где прямые пути были перекрыты, Квачи находил с полдюжины обходных тропок. Окажись он между четырех стен без окон и дверей, пролез бы через десяток лазеек.

В совершенстве владел Квачи такими средствами, как доброе слово, откры­тая улыбка и лесть. Он был наделен загадочным талисманом, завоевывающим ему доверие, берущим в плен людские сердца и держащим их на привязи с единственной целью — использовать.

Обстригая или выдаивая кого-нибудь из своего окружения, он говаривал для утешения совести:

— В этом мире одним предназначено седло, другим хлыст и шпоры. Сказы­вают, что так поучал Вольтер...

Чутье у Квачи было, как у породистой собаки. Живой барометр — он чуял задолго перемену погоды, впрочем, как и все другие перемены. А в те годы погода в кутаисской жизни менялась часто. И Квачи заранее спешил сменить одежду, кожу и оружие. Он плевал вслед закатившемуся солнцу и восторженно приветствовал восходящее, пинал ногой падшего и смело вставал бок о бок с тем, кто твердо стоял на ногах.

"Всему свое время, место и мера". Квачи отлично усвоил эту простейшую истину и, обратив ее в оружие, исключительно умело пользовался им. Тон разговора, количество слов и их отбор, каждый шаг и поворот стройного тела — все было вымерено, взвешено и рассчитано: вовремя из предосторожности уйти в тень и, переждав, вовремя оказаться на самом припеке; когда надо — терпеть, когда надо — действовать и снова отступать и выжидать — таков был его дар, и в нем была его сила.

Была у Квачи еще одна привычка, которую он обратил в правило для себя: "Никому никогда ни в чем не отказывать, но обещание выполнять только в том случае, если это немедленно или в обозримом будущем принесет выгоду". Потому-то никто не слышал от Квачи отказа; и добрый, щедрый, приветливый малый раздавал налево и направо разнообразнейшие обещания:

— Помереть мне на этом месте!.. Тебе нужны деньги? Сколько? Жаль, мы не встретились час назад. Но ничего, что-нибудь придумаем...

Он вроде бы начинал хлопотать, куда-то шел, кого-то искал. И исчезал. А обещание так и оставалось обещанием. Но как ни удивительно, обманутые не обижались на него, поскольку Квачи из всякого затруднения выходил так ловко и умело, не теряя чувства собственного достоинства, что его кредиторы даже оставались довольны и в дальнейшем готовы были оказать ему услугу.

В гимназии Квачи пользовался влиянием среди ровесников. Стоило ему войти в класс или появиться на бульваре, как тут же его обступали тесной гурьбой, слетались, как мухи на мед. Квачи для каждого находил соответствую­щие слово и выражение лица — кому мысль, кому улыбка, кому совет или поручение. У него оказался прирожденный дар — разбирать гимназические неурядицы, мелкие обиды и серьезные ссоры.

Многие не шутя поговаривали:

— Немножко трудолюбия, и он бы стал большим человеком.

— Попомни мое слово, его и без трудолюбия ждет большое будущее! — отвечали на это другие.

Сказ о первом рубле, заработанном в поте лица

Духан и лавка Буду Шолия помещались в доме на Балахванской улице, квартира была там же, через двор.

Квачи нередко захаживал к дяде, помогал в мелкой работе или стоял за стойкой, заглядывал в отдельные кабинеты; прислушивался, присматривался — точил, так сказать, зубки. Потому-то заведение Шолия сделалось для него поистине школой жизни. Десятилетним пострелом он увидел и усвоил здесь то, чего не знал и не ведал иной двадцатилетний юноша.

У Буду Шолия была молодая жена по имени Цвири, баловавшая Квачи, как родного сына, и огрызавшаяся на мужа:

— Отвяжись, Господи! И чего тебе надо! Сам и одного сыночка мне не спроворил, дай хоть чужого приласкать!

С этими словами она прижималась к юному родственнику так, как ее муж прижимался к замызганной стойке.

Цвири настолько привыкла к подросшему в ее доме Квачи, что у нее притупилось чувство стыдливости и женской осторожности, а привезенный из Самтредии мальчик с годами сделался таким своим, что она сама раздевала его и мыла до четырнадцати лет.

Квачи отвели в доме маленькую комнатку; от большой общей комнаты ее отделяла тонкая дощатая перегородка, поэтому в обеих комнатах были слышны все скрипы, шорохи и вздохи.

Буду Шолия нечасто отлучался от стойки в своем духане.

Как-то вечером Квачи вернулся с бульвара, немножко почитал и лег спать.

Цвири прибирала в его комнатке: что-то переложила, перевесила, затем погасила лампу, села на его тахту и затеяла шутливую возню. Кончилась возня тем, чем и должна была кончиться: Цвири научила его тому, что он знал и прежде, но впервые испытал со зрелой женщиной.

Буду Шолия был немолод и слаб здоровьем, и Цвири нашла в ту ночь второго петушка — неутомимого и бойкого, всегда готового к бою. А Квачи распробовал первую настоящую курочку.

Наутро Цвири удесятерила заботу о юном постояльце, по-родственному нежно обласкала его, положила в ладонь серебряный рубль и прошептала:

— Родненький, сладенький, купи себе что-нибудь. Только не проговорись нигде, не то оба погибнем.

Предупреждение было излишним: Квачи и без него не сказал бы ни слова об источнике своего обогащения; что же до остального, то не поручился бы за молчание.

Так заработал Квачи свой первый рубль.

Труд оказался сладостным и приятным. Проторив тропку, Квачи стал стараться на этом поприще.

Вскоре Цзири убедилась, что содержать собственного петушка довольно накладно. Но не это огорчало ее; лишало сна и покоя то, что петушок оказался не только неутомим, но и неверен: поклевав с ее подола, перелетал в другие дворы. Цвири со слезами на глазах упрекала ненаглядного Квачико, но оказа­лась бессильна: похоже, что юного постояльца привечали повсюду.

Соперничество обходилось дорого, а потому Цвири отказалась от намере­ния безраздельно завладеть Квачи и заняла место в любовной очереди, благора­зумно решив: с паршивой овцы — хоть шерсти клок... Объедки пиршества оказались не так уж оскорбительны, как показалось по первости. Красивым мужчиной или прекрасной женщиной завладевают сильные, впрочем, точно так же, как и всем, что представляет ценность. И пусть никто не похваляется, что сделал его или ее своей безраздельной собственностью.

Прошло еще года три.

Содержание петушка обходилось все дороже. Квачи рос, и росла его цена. Дорожало и соперничество с молодками.

Однажды любовники повздорили из-за пустяка: Квачи вспылил и отказался от денег, заработанных трудом и потом.

Цвири притворно засмеялась.

— Да ты дурачок, Квачико, если думаешь, что я плачу тебе или дарю эти деньги. Кончишь учебу, заработаешь и вернешь сполна.

— Верну с процентами, — подумав, ответил Квачи.

— А как же! Кто же одалживает деньги без барыша!..

Человеческая душа — потемки. Точнее — темень непроглядная. Кто знает, вспомнил ли Квачи хоть раз в своей бурной жизни, что в Кутаиси на Балахванской улице он некогда задолжал жене своего родственника — Цвири Шолия? Однако твердо можно сказать, что Цвири никогда не считала денег, потрачен­ных на Квачи, и не числила за ним долга.