Наследники

— Ничего особенного, если не считать, что комитет устроил мне сегодня настоящую проработку. Сообща, почти единым фронтом пошли.

…Заседания комитета, о котором рассказывал Снегов парторгу, сегодня вообще не предполагалось. Просто, как это было всегда, ребята после работы зашли в комитет узнать, нет ли чего нового, не будет ли каких срочных дел. Вслед за ними пришел и Ефим Мишутин. Это, собственно, никого не удивило: захаживал он часто и будто вовсе не замечал того, что активисты «Химстроя» были на него в некоторой обиде за неизменно колкие в их адрес выступления. Он постоянно выспрашивал Снегова и Зарубина, что нового в комсомолии, как вообще дела и как его бригада «выглядит на общем фоне». И по-прежнему шпынял комитетчиков. Ребята всегда с тревогой ждали выступления бригадира на очередном парткоме, на заседании постройкома, любом собрании. Ефим Тимофеевич говорил вещи часто обидные, неприятные, но всегда верные. Постоянное общение с ребятами на участках и в поселке питало его и фактами и наблюдениями, а жизненный опыт подсказывал отношение к ним.

Вот и сегодня, как только Мишутин вошел в комнату комитета, Снегов с Зарубиным, переглянувшись, замолчали. Тот добродушно проговорил:

— Что стрекотать-то перестали? Помешал, что ли? Продолжайте, продолжайте, я послушаю.

А разговор шел о Воскресенском цементном заводе. За последнее время оттуда почти прекратилось поступление цемента, снабженцы слали из Воскресенска отчаянные телеграммы, и Богдашкин уже дважды заходил в комитет с просьбой «подтолкнуть дело через комсомол». Снегов рассказал об этом ребятам и предложил послать в Воскресенск кого-либо из актива, может Костю Зайкина, он ведь имеет опыт. Потом зашла речь о Южно-Уральском заводе, который основательно подводит стройку с крепежной арматурой.

Ефим Тимофеевич слушал и помалкивал, а потом, улучив момент, неожиданно спросил:

— Ребята, скажите, что такое хула-хуп?

Все стали удивленно переглядываться. Кто-то рассмеялся. Снегов тоже не выдержал и, усмехнувшись, спросил:

— Что это, Ефим Тимофеевич, вас на хула-хуп потянуло? Занятие это, извините, вроде не для вашего возраста. Да и вообще эпидемия эта, кажется, прошла.

Мишутин, однако, не принял шутливого тона и отвечал серьезно:

— Знаю, знаю, самому-то вертеться мне поздновато. А спросил я потому, что девчонки наши с ума посходили из-за этого хула-хупа. Даже на работу приносят свои обручи. Как у нас перекур, так у них крутеж. Ребята смеются, а девчата ко мне: вмешайся, говорят, бригадир и прекрати насмешки. Это, мол, физкультура, нужные будто бы им упражнения. Может, оно и так, только уж очень смотреть муторно.

— Ну, это еще ничего, Ефим Тимофеевич, — смеясь, проговорил Удальцов. — Поедемте со мной в Москву на какую-нибудь вечеринку. Покажу вам современные танцы.

Сумрачно взглянув на Аркадия, Мишутин ответил:

— Зачем же в Москву ехать? Это все и в Лебяжьем можно наблюдать, в наших общежитиях. Неужто не видели? — И, проговорив это, опять озадачил ребят вопросом: — А что такое «Кровавая Мэри», знаете?

Так как все молчали, он продолжал:

— А мои молодцы очень активно вчера обсуждали эту тему. И боюсь, что не только обсуждали…

— Ефим Тимофеевич, а что это за штука «Кровавая Мэри»? — спросил Зарубин.

— Вот тебе и на́! Я у них спрашиваю, а они у меня. Вот ты, Анатолий, тогда на парткоме обиделся на меня и никак еще не переступишь через нее, обиду-то эту. А как было у вас, так все и идет. Вы больше насчет арматуры, цемента, пиломатериалов соображаете. А с ребятами-то как же? Кто насчет них думать будет?

Ефим Тимофеевич тяжело поднялся со стула и, коротко бросив «бывайте», вышел из комитета.

Всем стало как-то не по себе, долго молчали. А потом началось. Ребята возбужденно переговаривались, перебивали друг друга, то и дело слышалось: верно сказал Мишутин, не в бровь, а в глаз. Замучили коммивояжерские поездки. Планы работы только пишем. В поселке по-прежнему творится черт знает что. Прав Ефим Тимофеевич, прав…

Снегов слушал, никого не перебивая. Он давно уже чувствовал, что многие ребята из актива недовольны чем-то, стали относиться с каким-то безразличием к делам, которые им поручались. Изменилось отношение и к нему. Пропала какая-то товарищеская непосредственность и теплота. Ему начало казаться, что это стало особенно заметным после того ночного разговора с Виктором Зарубиным. Анатолий хорошо помнил их разговор, а теперь то же самое слышал из уст ребят. «Что это? Неужели он… Да нет, не может быть!» Анатолий взглянул на Зарубина. Тот сидел угрюмый, озабоченный, ни на кого не глядя. «И все же эта история не обошлась без чьей-то руки», — подумал Снегов и, словно охапку сухого хвороста в огонь, бросил обидную фразу:

— Понимать наш спор надо, видимо, так, что комсорг строительства не справляется со своими обязанностями? Что ж, свое кресло я могу уступить. Кто очень рвется? — При этом Анатолий выразительно посмотрел на Зарубина.

Виктор вспыхнул, тень удивления и глубокой досады мелькнула в глазах. Он поднялся со стула, хмуро взглянул на Анатолия и попросил:

— Можно?

— Прошу, пожалуйста.

— Я полностью согласен с тем упреком, что бросил нам Мишутин. Мы с тобой, Анатолий, говорили об этом не раз. Только вот результатов пока не видно. Правильно тут кто-то сказал: лишь планы да пожелания. Работу в бригадах, на участках, в группах организовывать надо? Надо. И ты, Анатолий, согласен с этим, подтверждаешь: «Да, надо, давайте организуем». С учебой ребят — и с политической и с производственной — плохо? Плохо. Давайте поправлять. Опять ты согласен. Но ведь делать-то мы ни черта не делаем. Надо тебе отрешиться, наконец, от обкомовских замашек. Как говорится: каждому карасю свой прудок. Нельзя дальше так. В самом деле, о чем мы говорим с ребятами: «Как с планом? Как с нормами выработки? Как с материалами? Кто прогулял?»

— А что ж здесь плохого? Отношение к работе, к своему делу — критерий, норма поведения комсомольца, — раздраженно заметил Снегов.

— Согласен, норма поведения, — продолжал Зарубин. — Но, понимаешь, ребят-то интересует не только это. Одних увлекает твист, других — «Кровавая Мэри», а третьих — спор между «Новым миром» и «Октябрем» занимает. Ты помнишь, сколько нам набросали вопросов по поводу выставки молодых художников на Кузнецком? Надо нам как-то перестраиваться, не сводить всю работу только к одному: план, нормы, нормы и план…

— Ты ведь мой заместитель, не разглагольствуй, а действуй! — в том же раздраженном тоне подал реплику Снегов.

Слова эти вызвали ропот. Ребята хорошо знали, что если кто и шевелит комсоргов участков, так это Зарубин, если кто и донимает прорабов, работников постройкома, так это опять-таки Зарубин. А ведь у него бригада. Да и поездки. Их тоже немало.

Зарубин, дождавшись, когда ребята поутихли, сдержанно продолжал:

— Не один ты виноват, Анатолий. Это верно. Мы тоже виноваты вместе с тобой. Но, черт возьми, ты же у нас первая скрипка. Взять хотя бы наши дела со смежниками и поставщиками. Теребить их надо, никто с этим не спорит. Но мы же явно через край хватаем. В прошлом месяце я, например, на стройке был всего две недели. А остальное время в Подольске, Риге, Мытищах, в Москве. И все товарища Богдашкина выручал. Такая же история со многими нашими ребятами.

— Не Богдашкина, а «Химстрой» ты выручал. Это разница, и существенная, — хмуро уточнил Снегов.

— Да, «Химстрой», верно. Но чья тут вина? Нерадивых работников. Вот самый свежий пример. Поехали мы на «Серп и молот» прокат выбивать. А оказывается, туда даже спецификации не посланы. Или в Мытищах что получилось? Мы едем на завод, поднимаем ребят, чтобы взялись за моторы для вентиляционных установок, а чертежей на них до сих пор нет, документация на полгода опоздала. Мы стали вроде пожарной команды: срочно туда, срочно сюда. Если так будет и впредь, не поправим мы свою работу, ни черта не поправим.

— Можно, товарищ Снегов?

С дивана поднялся сидевший все время молча Валерий Хомяков, а так долго молчать ему было нелегко. Он стоял и ждал, когда Снегов обратит на него внимание.