Наследники

— Насколько я понимаю, индивидуализм — это подчеркнутый эгоизм личности, забота только о себе, жизнь лишь для себя.

Удальцов добавил:

— Алексей Максимович Горький по этому поводу очень хорошо сказал: меньше возись с собой самим — вот принцип, следуя которому жизнь становится легче для человека. Смотри и думай больше об общем…

— Время, товарищ Удальцов, корректирует и не такие авторитеты.

— Что-то вы, Хомяков, не туда заворачиваете. Как же тогда коллектив, общество? Индивидуум, личность должна чувствовать свою ответственность перед ним?

— До известной степени. Если это не обедняет личность, не растворяет в общей массе, не ущемляет ее интересов и устремлений.

— А как же наш принцип: «Один за всех и все за одного»?

Хомяков махнул рукой:

— Сами же меня упрекали за лозунговщину…

В наступившей тишине раздался чей-то озадаченный голос:

— Да, на вражескую амбразуру такая личность не бросится.

Поднялся Зайкин и нервным, взволнованным голосом потребовал от Снегова, чтобы он дал ему слово для подробного ответа товарищу Хомякову по существу его политических заблуждений.

Снегов нахмурился:

— Не стоит, Костя, вы лучше потом, отдельно. Иначе мы до утра заседать будем.

Снегова поддержал Удальцов.

— Действительно, не надо. В голове у Валерия мешанины много, но сразу-то ее в порядок не приведешь, займемся этим в индивидуальном порядке.

— Просто Хомяков боится от моды отстать, — сердито проговорил Зарубин. — Вприпрыжку гонится за теми кликушами, что везде и по каждому поводу верещат: я личность, я индивидуум. Не то важно, что было и есть, а то, что я вижу, что и как воспринимаю. И бахвалятся, что они самые смелые, самые умные и самые современные. А послушаешь — не мысли, а мыслишки, да и то чужие. Про таких есть очень точная поговорка: много амбиции да шиш амуниции. На серьезное дело, если понадобится, с такими действительно не пойдешь, на их плечо в случае чего не обопрешься.

Хомяков, усмехнувшись, проговорил:

— Успокойтесь, Зарубин. Коль понадобится, в цепь за меня вам идти не придется.

— Ой ли! Как бы борода не помешала, — раздался опять голос Зайкина.

— Борода-то, может, и не помешает, а вот жизненные установки… — в раздумье заметил Зарубин.

Хомяков помедлил немного и проговорил:

— Я вам отвечу словами поэта:

Но если вдруг когда-нибудь

Нам уберечься не удастся,

Какое б новое сраженье

Ни покачнуло шар земной,

Я все равно паду на той,

На той, далекой, на гражданской!

И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной!

Хорошо, с чувством были прочитаны эти стихи. Но почему-то спокойно восприняли их ребята. И никто не стал больше спорить с Хомяковым. Не было ни желания, ни смысла. Толкует, что кто-то там посягает на его личность, хочет лезть в его душу. А кому, собственно, нужна его душа? Мечется, никак не прибьется к делу, да все за оригинально, самостоятельно мыслящего прослыть хочет. И чего пыжится? Ведь как на ладони весь виден. Нет, не обрел Хомяков у комсомольского актива авторитета, не принимают его ребята всерьез. Валерий это чувствовал, но объяснял тем, что народ на «Химстрой» съехался молодой, зеленый, ему просто не «по зубам» вопросы, что он, Хомяков, подбрасывает.

Вместо спора с Валерием ребята заговорили опять о том, что их беспокоило: «Химстрой», сроки сдачи объектов и та тема, которую поднял Мишутин. Беспокоило их еще, что упорствует Снегов. Не хочет понять Анатолий: ведь не только Ефим Тимофеевич с Зарубиным так думают. Обо всем этом ребята говорили горячо, с болью, и чувствовалось, что мысли эти к ним пришли не сейчас только, они их тревожили давно.

Нервничал, беспокоился и Анатолий. Слушая членов комитета, комсоргов участков, бригадиров, он все больше мрачнел. Не понимают товарищи многого, не понимают. Нельзя сейчас даже на йоту ослаблять внимание к производственным делам. Пусть уж лучше нас ругают за то, что мало кружков, экскурсий, что ребята лишнюю рюмку выпьют и пошумят малость, чем за то, что провалим объекты стройки. Не в ту сторону гнут друзья-товарищи. Не в ту. Такие настроения могут основательно навредить, снизят, безусловно, снизят тот трудовой настрой, который сейчас чувствуется всюду.

Эту тревожную и пугающую его мысль Анатолий старался внушить всем, кто сидел сейчас перед ним. Говорил долго, горячо, твердо.

Ребята поняли: все будет по-прежнему — и замолчали. Вопросов больше никто не задавал, охота продолжать разговор пропала.

— Ну что ж, тогда будем считать спор законченным, — подытожил Снегов.

Раздалось несколько голосов:

— Да, на сегодня хватит…

— Наговорились вдоволь…

Но не услышал Анатолий того, что хотел услышать: поддержки, одобрения.

Расходились из комитета все какие-то озабоченные. Хотел уйти и Зарубин, но Снегов задержал его:

— Подожди немного, поговорить надо.

Когда все вышли, сказал:

— Зря ты затеял все это, сегодняшнее. Расхолодить людей легко, а мобилизовать…

Зарубин опустился на стул, хотел что-то ответить, но в это время в комнату вошел паренек. Был он из вечерней смены, в спецовке, пыльных рабочих ботинках. Правда, нетрудно было заметить, что, направляясь сюда, он их малость почистил, но без особого результата. Парень явно был не храброго десятка, не знал, куда деть красные, видно, только что вымытые холодной водой руки. Говорил несвязно.

— Я к вам по личному вопросу… Понимаете, нам с Катюшкой пожениться надо, решили мы это. А ничего не получается. Ходили, ходили, и все без толку. Ждите, говорят, и все тут. А сколько еще ждать-то, никто не говорит.

— Не пойму, о чем речь? — спросил Снегов.

— Ну, насчет комнаты.

— С комнатами для семейных трудновато.

— Да хоть бы самую маленькую.

— Ни маленьких, ни больших пока нет, ничего не поделаешь. Уж очень вы спешите, дорогие товарищи.

Парень, вздохнув, согласился:

— Оно конечно. Только Катюшка так хочет. Да и я прикидываю: тут ребят вон сколько, не поженишься — живо уведут.

Зарубин улыбнулся.

— Да, ребята у нас такие, за ними гляди в оба.

— Вот именно. Потому я и решил не откладывать, — обрадовался поддержке парень.

Но Снегову сегодня было не до этой докуки посетителя. Он сухо сказал:

— Пока подождать надо.

Паренек с надеждой спросил:

— А долго?

— Вот как вторую очередь поселка закончим — получите.

— Долгонько, но и на том спасибо. Объясню Катюше.

Выходя, он осторожно закрыл дверь.

— Хороший парень. Надо бы с ним помягче, — заметил Зарубин.

— Насчет помягче да поглаже — ты это брось. У нас их не один, а тысячи, всем комнаты не дашь. Лучше пусть знают истинную обстановку.

— Таких, как эта молодая пара, не так уж много. Может, договориться с Данилиным и один дом специально для молодоженов отвести? Пусть даже недостроенный. Они сами его вместе со строителями в два счета закончат.

— Вот-вот. Только дай знать об этом — завтра в заявлениях утонем. Насчет пеленок пусть наши профсоюзники думают.

— Знаешь, Анатолий, в чем твой главный недостаток? — спросил вдруг Зарубин.

Снегов вскинул на него суженные в злом ожидании глаза, откинулся на спинку стула.

— Ну, ну, в чем же?

— Ребят ты не любишь, отвык, сидя в кабинетах, возиться с ними.

— Тогда, может, и впрямь кому-нибудь другому это кресло уступить? Тому, кто помягче да полюбвеобильнее. Может, заявление накатать?

Зарубин пристально посмотрел на него и ответил угрюмо, с болью:

— Советовать не берусь, ты очень обидчив стал. Но скажу еще раз то, что говорил. Если и дальше так будем вести дела, ребята и заявления ждать не будут — выставят нас с тобой, и все.