Сватовство

А Петька, додумался тоже, на мотоцикле ее в этом платье хотел катать. Нет уж, вози Тамарку.

Татьяна представила, как Петька подвернул бы на своей тарахтелке прямо под окна. Да у матери б глаза на лоб выскочили. Она с Тамаркой-то встретит его, так и то плюется. А увидела бы родную дочь с ним рядом — сердце не вытерпело бы. С Петьки и изменилось отношение матери к Тамарке Братушевой. Пока провожалась та с Толей Чигаревым, все примером была:

— Ой, разборчивая девка растет… А ты-то у меня в кого такая полоротая выдалась? Все одна да одна…

Татьяна сначала над ней смеялась, не брала ее слов близко к сердцу. А потом терпежу не стало от материна нытья.

— Мама, чтобы больше ни одного слова на эту тему! — строго-настрого предупреждала Татьяна.

— Вот уж дожили до чего, — обижалась мать. — Кто тебе правду-то скажет, кроме меня? Нет, ты уж от матери выслушай все.

— Уеду по комсомольской путевке на БАМ, вот и выговаривай тогда свою правду сама себе, — не в шутку пугала Татьяна.

— У тебя совести хватит. — Мать, проглотив невысказанные укоры, стихала до следующего раза, когда, по ее расчетам, дочь будет покладистей.

У Татьяны и в самом деле возникала мысль уехать куда глаза глядят. Да ведь мать-старуху не бросишь. Она и так всего натерпелась в жизни: проводила на войну жениха да так и не дождалась его, приготовилась уж в старых девах век коротать, да слава богу подвернулся вдовец, за него тридцати восьми лет вышла замуж, но и не пожили ничего, через четыре года умер Татьянин отец от вновь открывшихся ран. На кого теперь мать оставишь? Нет уж, попугать еще можно, а оставлять не позволит совесть.

Мать, наверно, потому не всерьез и относилась к пристращиваниям дочери, что умела читать ее мысли, и время от времени возобновляла свои укоры.

Хорошо, Тамарка Братушева и не хотела — выручила. Она так резко отшатнулась от Толи Чигарева, что на Красавине другой темы для пересудов не стало — все Тамарка, Тамарка… И ведь на кого поменяла Толю — на Петьку-печатника.

Мать у Татьяны, узнав о новости, безостановочно всплескивала руками и охала:

— Ой, ой, ой… Чего делается-то…

Татьяна возликовала:

— Ну что, мама?

А матери и крыть нечем.

Петьку-печатника она ни в грош не ставила. Ну-ка, работает парень в типографии через день, сколько переделать можно другой работы. А он как угорелый носится по Березовке на мотоцикле, только бензин изводит. И ведь ладно бы — нечего было делать. А то в доме крыша как решето, дождь пойдет, так Варвара, Петькина мать, под протеки чугуны по всей избе расставляет. У Петьки же и душа не болит, никакой заботушки. Мать дрова и то без него готовит. В сенокос ни за вилы, ни за косу не брался, Варвара как хочешь сено запасай для коровы на зиму.

Да как Тамарка-то осмелилась переметнуться к нему, лоботрясу?

4

Голос радиолы долетал до Красавина наплывами: то, казалось Татьяне, репродуктор включали на ближайшем телеграфном столбе, прямо у нее в огороде, то вдруг выключали его, и веселая танцевальная мелодия отодвигалась далеко за Березовку, откуда, приглушенная расстоянием, звучала еще зазывчивей.

— Ну, готова ай нет? — торопила Тамарка. — Прособираемся и потанцевать не успеем.

Она стояла под окнами, не заходила в избу, и Татьяна нервничала от этого: если б Тамарка зашла, можно было бы причесаться спокойнее, а тут как обрезана временем, как на пожар зовут.

Было уже промозгло, предстоящая ночь обещала росу. Над рекой рваными лоскутами вздымался молочный туман.

Татьяна поежилась от сырости и втянула руки в рукава кофты.

— А ты что, и кофты с собой не взяла? — спросила она у Тамарки.

— На танцы иду, так или уж некому будет погреть? — засмеялась Тамарка.

— А если Петька не явится? — поняла ее намек Таня.

— Другого грельщика подыщу.

Тамарка вышагивала пружинисто, задорно и, когда музыка, наплывавшая из лугов, становилась явственной, вскидывала руки и, подыгрывая губами мелодии, начинала, кружась, пританцовывать.

— Да ты хоть до площадки-то пыл сохрани.

— Ты за меня не беспокойся, — беспричинно хохотала Тамарка. — Я кого хочешь перепляшу. А когда в Шарье на курсах училась, — начинала она вспоминать, — так вот уж на танцы-то побегала, ни одного дня не пропустила.

— Толя-то Чигарев как выдерживал такую нагрузку?

— Да ведь ему что? Танцевал-то не он, а я. Он как в охранниках у меня служил. Где-нибудь прижмется к стене, а сам, чувствую, и глаз не отводит, так всю насквозь и просверливает.

— Ревновал, наверно? — полюбопытствовала Татьяна.

— Ой, да, конешно, — самодовольно протянула Тамарка. — Ну-ка, мне ведь и передохнуть не давали парни: то один приглашает, то другой. До того устану, в общежитие иду — и язык на плече. Толя меня чуть на руках не несет. — В голосе у нее появилась незнакомая для Татьяны дрожь. — Да-a, были времена…

Тамарка сбавила шаг и перестала размахивать руками.

— Д-а, бы-ы-ли-и, — опять протянула она и, задумавшись, долго молчала.

Потом уже, когда спустились к реке и перебрались по лаве на другой берег Шарженьги, ни с того ни с сего Тамарка сказала:

— А ни разу не укорил… Ну так ведь, конешно, сам не танцует, приходилось молчать…

Татьяну подмывало спросить, отчего же Тамарка сделала Толе от ворот поворот. Но уж очень нехорошее говорили про нее и про Петьку бабы, и Татьяна прикусила язык: она не следователь, чего в чужие дела встревать…

Тропка виляла среди намокшей травы, роса обжигала девкам ноги, и они, опасаясь за платья, поднимали подолы и вышагивали как журавлихи.

— Надо было в окружку идти, — вздохнула Татьяна, — а то все туфли испортим.

Тамарка неожиданно оживилась:

— А ведь Петька предлагал на мотоцикле за мной приехать. Я, дура, не согласилась. Сейчас бы и тебя уфыкнул до парка.

— Да нет, — возразила Татьяна, — я на мотоцикле ездить боюсь, а с Петькой тем более ни за что не сяду.

— Это почему же? — насторожилась Тамарка.

— Гоняет — и дороги не видит, — слукавила Татьяна. — Ну-ка в канаву влетит, и маму не успеешь позвать.

Тамарка захохотала.

— А и верно, — подтвердила она сквозь смех, — как на крыльях летает. Ничего не боится.

Она уже стряхнула с себя задумчивость, козой подпрыгивала по тропе, и Татьяна дивилась быстрой перемене в ее настроении. Давно ли чуть слезы на кулак не наматывала, а уже готова песни запеть. У Татьяны — и хотела бы — так не выходит. Поговорила вот сегодня с матерью наперекосяк, и что-то неотступно грызет сердце. Может, оно разболелось и не от ругани, кто его знает.

Тропинка спустилась в заросшее осокой староречье, выскочила на взлобок и теперь уже пошла все в гору и в гору. Из парка стало слышно не только музыку, но и взвизгивание девок.

«Школьники, наверно, одни», — догадалась Татьяна и укорила себя, что зря побежала на танцы. Летом, когда в Березовку наезжало полно отпускников и студентов, и то редко ходила в парк, а тут как бес под ребро подтолкнул, собралась да и покатила с Тамаркой.

Где-то рядом неожиданно резко и беспокояще закричал коростель. Его скрипучий, намокший в тумане голос ржаво вклинивался в доносимую ветром музыку.

Татьяна остановилась, вглядываясь в осоку, в которой коростель прятался. Ее почему-то тревожили его оглушающие сварливые вскрики. Она воспринимала их сегодня так, будто коростель хотел предупредить ее о надвигающейся беде.

Чтобы Тамарка, вырвавшаяся вперед, не стала расспрашивать, почему Татьяна отстала, она сняла туфли и ойкнула от пронзившего ноги холода.

— Ты чего? — обернулась Тамарка и, увидев Татьяну босой, снова захохотала. — Нет, я обратно ни за что пешком не пойду. Пусть везет…

Она подождала Татьяну и доверительно сообщила:

— Замуж зовет.

— Да ну? — не поверила Татьяна, ведь всего два часа назад Петька подкарауливал у обрыва ее, Татьяну, и предлагал довезти до дому. — Ой, Тамарка, смотри не доверяйся ему.