Повести и рассказы

В углу раздавалась песня: “Э-эх, всгоря песню запоем”.

— Перестань, Ефим,— говорил один ямщик,— вишь, больной лежит.

— Ничего, пойте: меня сегодня не треплет лихорадка,— сказал Брусилов.

Брусилову было отказано в вспоможении за непосещение лекций. Еще живя у кухмистерши, он добывал себе деньги перепиской бумаг и этим жил до тех пор, пока, перебравшись на постоялый двор, не получил лихорадки. Дворник, от имени управляющего, все чаще напоминал Брусилову об уплате за угол, который он занимал.

Наконец, Брусилов, выбрав темный вечер, в одном сюртуке отправился к знакомому седому купцу — просить взаймы денег. Он явился туда весь в поту и встретившую его купчиху своими оловянными, впалыми глазами так напугал, что она сначала только подержалась к стороне, потом бросилась по комнатам и исчезла; купца не было дома.

Брусилов сошел с лестницы и направился опять к Петербургской стороне. Он шел через мост, дул сильный ветер; волны с шумом хлестали в темной бездне…

— Подайте нездоровенькой…— слышался голос и пропадал, относимый ветром.

Бежали дрожки; вдали светились фонари, и жалобно играла шарманка…

В тот же вечер с Брусиловым сделалась горячка. Он лежал без памяти у своего окна; извозчики сидели за столом, считая деньги. За стеной пьяный сапожник бил свое семейство. Наверху, во втором этаже, шла пляска; дружно взвизгивали скрипки, и время от времени подпевали голоса: “Эй, Татьяна, отворяй ворота…”

1860

ИЗ ДНЕВНИКА НЕИЗВЕСТНОГО

Май… В деревню, в деревню! Пора вздохнуть на просторе. Я рассчитывал прожить в деревне, сколько возможно, сняв квартиру у какого-нибудь крестьянина. Въехавши в одно село, я попросил ямщика остановиться у первой хаты. Ко мне вышел мужик; я поклонился ему и спросил:

— Не могу ли я у вас нанять квартиру?

— Не знаю, родной: у нас есть холодная изба, да понравится ли вам? Вы чьи?

— Я из Петербурга. Я не занимаю никакой должности. Мне хотелось пожить в деревне.

Мужик пригласил меня в избу, наполненную кадушками, пенькою и разным тряпьем.

— Мне нравится эта комната,— сказал я,— позвольте мне ее занять.

Бабы начали выбирать из избы рухлядь. Со мной был самовар, который вскоре шумел на столе.

На другой день я познакомился с семейством хозяина. Изба была набита поросятами и ползающими детьми.

К вечеру я собрал в деревне до десяти мальчиков и открыл в своей квартире школу.

Недавно был в одной крестьянской избе: толковали о работе, пряли, ссорились. Все семейство упрекало друг друга, кто сколько поел хлеба; одна больная баба стонала на полатях; парень говорил своей матери-старухе, что нет денег на подушное; старуха говорила, что хлеб на исходе. И это, вероятно, идет каждый день!..

Июнь… В наших окрестностях живет следующая барыня. Дом ее с заглохшим садом, покосившимися столбами на подъездах и разбитыми рамами.

Барыня ходит в кацавейке. У ней есть дочь лет двадцати пяти, некрасивая собою; она ничего не читает, больше сидит в девичьей — играет в носы и вслушивается, не звенит ли колокольчик на улице?

В кабинете барыни груды холстов, намычек, картофелю. Здесь барыня ведет разные сметы по имению или штопает чулки и поглядывает, не идет ли на ее огород чья-нибудь корова. Заметки свои она не бережет, и мне раз пришлось прочитать из них следующее:

“…За 18… год. Август, сентябрь.

Ермолай Антонов: восемь человек семьи, одна корова (пятого августа отелилась); десять кур, два петуха (один из них похож на индюшку). Ржи восемь копен, гречиху поел осенью; хохлатая курица непокойна — летает на мои огурцы; корова бывает в моем коноплянике…”

Однажды я разговорился с дочерью барыни:

— Читатете ли вы? — спросил я.

— Нет-с, у нас книг нет…

— Любите ли вы природу?

Она молчала. Молчание продолжалось долго. Наконец, она принесла свой альбом и сказала:

— Вы, вероятно, скоро уедете, напишите мне что-нибудь — на память.

Я взял альбом, исписанный разными руками, и, пока обдумывал, что написать, моим глазам представились следующие заметки:

“Капитан Пряников. Жал руку в саду, уехал на Кавказ… Жду…

Поручик Кошкин. Обедал два раза… усы длинные… Изменил!..

Прапорщик Огнев. Много пьет… подает надежды…

Поручик Иголкин. Нет надежды…”

В проливные дожди в разбитые окна барского дома гудит ветер. Барышня кутается в ватное пальто; барыня перебирает мешки и тоже зевает. Но иногда, несмотря на дождь, барыня отправляется куда-нибудь на таратайке и привозит целый воз моркови, репы, и все в доме оживает.

Иногда несколько горничных вбегают к барыне и кричат:

— Барыня! офицер едет!

— Офицер едет! — вскоре раздается по всему дому.

— М-ского полка… второй дивизии — прапорщик Метелкин,— говорит офицер.

— Вы, вероятно, с нами откушаете? — спрашивает барыня.

— С удовольствием,— отвечает офицер,— и все садятся за стол.

— Ваша деревня очень живописна,— говорит офицер, проглатывая кусок.

— Да-с…

Раздается звон колокольчика, и через минуту является другой запыленный офицер.

— Второго N-ского пехотного батальона — прапорщик Мочалкин!

— Не угодно ли вам с нами откушать?

Мочалкин садится за стол и проворно набрасывает на колена салфетку.

— Вы, должно быть, из Петербурга? — спрашивает хозяйка.

— Нет, из Москвы,— сухо говорит офицер, осушая рюмку водки.

— Не взыщите! — говорит хозяйка. Все поднимаются.

Новый гость подходит к углу и начинает подвязывать саблю.

— Как, вы уже отправляетесь? — спрашивает дочь барыни.

— Поспешаю догонять товарищей.

Вскоре звенит колокольчик.

— Вы не танцуете?— спрашивает барышня оставшегося офицера.

— Нет, я сейчас уезжаю…

— По крайней мере,— просит грустным тоном барышня,— напишите мне что-нибудь в альбом.

Она приносит альбом, и офицер пишет:

Для любви одной природа

Нас на свет произвела.

Он подвязывает саблю и тоже уезжает…

Никуда не езжу; ученики все читают. Сегодня был у меня становой по поводу моей школы.

— Вы не имеете права основывать школ,— говорил он,— покажите мне предписание.

— Но ведь учат же грамоте сельские дьячки?

— Да,— сказал становой,— но эти учителя, кроме псалтыря, ничего не смыслят… Вы упускаете из виду наши высшие соображения…

Пришлось помочь одному семейству, где вопияло зло из-за рубля.

Был в поле; пахал мужик… вились кое-где вороны… все было грустно, одиноко вблизи стоял дремучий лес, какая-то тихая жалость от песней шумевших деревьев. О чем говоришь ты, прекрасный лес? или плачешь ты? Но он все шумит, никому ничего не говоря; героев ли ты каких оплакиваешь, или всю нашу родную сторону?

В наших окрестностях живут следующие три сестры девицы.

Утро. Девицы в белых пеньюарах сидят и зевают: одна держит роман и посматривает на себя в зеркальцо; другая смотрит в окно; а третья лежит на диване, подложив руки под голову. Лакей с угрюмым лицом стоит у двери и говорит:

— К чаю пожалуйте.

— Не отправиться ли нам сегодня за клубникой?— лениво говорит одна.

Другая декламирует:

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем…

— Куда же девался поручик Астафьев? – спрашивает третья.

Лакей отвечает:

— Астафьев на Кавказ давно уехали.

— От кого ты слышал?

— Это верно, сударыня…

Длится молчание. Горничная приносит газеты.

— Вечная скука!.. пишут о хлебных ввозах…, о торфе…

Одна закуривает папироску и говорит, пуская дым:

— Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал?..

Тихо шуршат листы по комнате…

— К чаю пожалуйте! — нетерпеливо говорит лакей.

После чаю девицы все в саду. Одна сидит на скамейке, потягивается и говорит как бы про себя: