Повести и рассказы

Поздно ночью Декаловы пришли в свою квартиру. Все поужинали. Дьячок разостлал на полу армяк, помолился богу и вместе с сыном улегся спать. Бред, храпенье, свист раздавались в семинарской комнате. Кто-нибудь начинал бормотать: “Постой, постой!.. ну да!” — и замолкал. Длилась тишина — и опять слышался бред.

Рано утром Декалов за губернской заставой провожал своего отца. Дьячок долго крестил сына, препоручая его невидимому промыслу…

Телега давно ныряла вдалеке между обозами, фигура дьячка едва виднелась, а Декалов еще силился сквозь слезы рассмотреть их… Постепенно темнея, скрылась знакомая повозка, скрылся и дьячок.

“За что, за какое преступление разлучили меня с моей родиной?.. За что отторгли меня от родных моих полей?..” — думал Декалов, и его слезы лились ручьями…

IV

ВЕЧЕР

Была зима. Декалов, с подвязанными ушами, исправно ходил в училище, надевая на себя холодную свитку и теплый картуз, который с трудом стаскивал с головы при встрече с учителями.

Смеркалось. В семинарской квартире было темно; ритор Пречистенский скромно ел хлеб близ подмосток, на которых разговаривали мальчики про уроки и учителей; на лежанке сидел философ Семенов, товарищ Детищева; на печи и на полатях были тоже семинаристы, и между ними двое исключенных, говоривших про места и должности:

— Вот, говорят, в селе Петровках, Каширского уезда, есть праздное, дьячковское… со взятием…

— А то, мне сказывали в консистории, в Зашивалове есть место — во двор… приход богатый… пять помещиков… один, кажись, граф какой-то…

Вошла хозяйка.

— Кто это на лежанке?

Философ молчал, а за него отвечали:

— Егор Антоныч.

— Орлов!— сказала хозяйка,— что ж, когда ты муку доставишь?

— В воскресенье, Марья Ивановна, схожу к дяде.

— Что, отдушник-то закрыли, что ль? — спросила хозяйка, щупая рукой выше своей головы.

В это время отворилась дверь, кто-то вошел и тихо спросил:

— Старшой дома?

Все замолкли.

— Суб-инспектор, суб-инспектор…— по всей квартире раздался шепот, и с печи и с кроватей посыпал народ.

— Зажгите огонь, бегите за старшим…

Зажгли свечу; пред суб-инспектором стояло человек десять учеников с заспанными лицами; один Пречистенский, с приглаженной головой, смело смотрел в глаза суб-инспектору, от которого исключенные, в одних жилетках, и философ, застегивавший сюртук, жались по углам.

— Где старшой и Детищев? — спросил суб-инспектор, садясь на табурет и опираясь на палку.

— Отлучились для свидания с родственниками.

— Скажите им, что если они не перестанут ходить по трактирам, то я донесу на них отцу ректору,— объявил суб-инспектор и отнесся к философу: — Ты, Семенов, вчера, кажется, не был на моей лекции герменевтики?

— Болен был, Николай Иваныч…

— Ты почти вовсе не учишься да к тому же имеешь грубый нрав… Мне жаловались, что ты на днях разграбил черепенники в харчевне и вывихнул руку хозяйке…

Хозяйка начала пробираться сквозь толпу, чтобы засвидетельствовать действительность происшествия, но суб-инспектор продолжал:

— Старайся о смягчении своего характера… чтобы вышла из тебя эта дурь… Ну, что же, вы еще не определились? — спросил он у исключенных.

— Нет-с… мы подали прошения…

— Какая у вас завтра лекция? — спросил суб-инспектор Пречистенского.

— Древняя история.

— Ты приготовился?

— Приготовился-с,— покраснев, отвечал Пречистенский.

— Скажи мне: долго ли царствовал в Греции Батт Хромой?

Пречистенский, прищурив один глаз, взглянул на потолок и отвечал:

— От пятьсот пятидесятого — пятьсот двадцать шестого года до рождества Христова.

— Хорошо! А какой царь предлагал матери племянников Сципиона Африканского разделить с ним трон, и она отказалась?

— Птолемей Шестой.

— Весьма хорошо! Старайся… Ну, проводите меня кто-нибудь до другой квартиры,— заключил суб-инспектор, поднимаясь.

Пречистенский оделся в тулуп с калмыцким воротником и повел его из комнаты.

— Посвятите! свечку, свечку! — заговорил народ.

Оба исключенные подняли свечу до самого потолка. Как только суб-инспектор скрылся, семинаристы всходились по комнате и заговорили:

— А пожалуй, заправду донесет на старшого… ведь каждый день в трактире… инспектор уж знает, что он проиграл в бильярд общественную крупу…

— Что это суб-инспектор на вас напал? — спросили Семенова исключенные.

— Пусть его! — ложась на лежанку, проговорил философ,— много нуждаюсь я! По мне, хоть завтра в дьячки…

Исключенные отправились на полати.

Минут через десять пришел Пречистенский с розовыми щеками от мороза; он сел за стол и принялся списывать лекции профессора под заглавием: “Убеждения оратора на сердце”. Вокруг него учили уроки мальчики, зажав свои уши.

Декалов сидел без книги и посматривал на товарища, Орлова, который, облокотившись на греческую грамматику, ел лепешку; он ждал, пока Орлов наестся, вытвердит урок и позволит ему поучиться по его грамматике: но Орлов, поглядывая по сторонам, внутренно радовался, что Декалова завтра ожидает гибкая лоза…

— Пречистенский! — крикнул с лежанки философ,— нет ли у тебя до завтра гривенника?

— Право, Егор Антоныч, нету: нынче отцу послал письмо…

— Орлов! — говорил Декалов,— одолжи хоть катехизиса…

Орлов помолчал и сказал:

— Я его в сундук запер…

На полатях исключенные пели: “Како не дивимся…”

Философ сошел с своего ложа, сел на скамью у стола и мрачно спросил мальчиков:

— Приготовили уроки?

— Нет, Егор Антоныч.

— Что же вы делали, пришедши из училища? Декалов! читай из катихизиса…

Декалов вышел из-за стола, стал среди комнаты (как этого требовала субординация) и в замешательстве перебирал ключи, висевшие у него под жилеткой, и ничего не отвечал.

— Эй, вы! приготовьте лозу!— крикнул философ ученикам.

— Егор Антоныч, у меня книг нету,— сказал Декалов.

— Кто ж тебе будет покупать книги? я, что ль? Эй! что же вы не несете?

— Лозы нету, Егор Антоныч,— крикнул один мальчик, вылезая из-под печки,— кто-то унес…

Философ подошел к полатям и спросил:

— Ильинский! пойдем, брат, в сад, нарежем березовых сучьев…

— Пойдемте…

Исключенный Ильинский оделся в худую свитку и отправился с философом в сад.

На улице была сильная метель; в саду с писком вертелся флюгер на бане… Философ стоял по колени в снегу перед березой, на которой сидел исключенный, и сбирал прутья.

— Ильинский, как бы добыть денег?

— Завалить надо что-нибудь,— отвечал Ильинский.

— Да уж я назначаю свой тулуп.

— Так надо идти к Аленке: она даст рубля два.

— Хоть бы рубль дала!

— Даст больше… Ведь у вашего тулупа овчины молодые…

— Только ты уж сам Аленке напиши расписку, а я постою на улице; мне не хочется срамиться…

Вскоре Ильинский и Семенов пришли в кухню, положили сучья в печку для распаривания и, завязав тулуп в узел, ушли к Аленке.

Мальчики поужинали с Пречистенским и легли спать.

Часов в одиннадцать пришел старшой, а с ним философы Детищев и Семенов, держа на цепи овчарную собаку. Исключенные проснулись оба и слезли с полатей.

— Где, где это вы добыли собаку?

— На улице поймали.

— А ведь она не простой породы… А знаете ли что? ее можно заложить…

— Да я нарочно поймал ее, чтобы поправить свои обстоятельства,— сказал Детищев.

— Ее фельдфебель Тесаков примет…

Семинаристы с час толковали про собаку, как старшой проигрался в трактире и пр., наконец, улегшись в постели, завели такой разговор:

— А что, господа? говорят, купец Окороков, что зарезался, ходит ночью по домам…

— Я тоже слышал… Говорят, его видели третьего дня на Волковой улице… Родным своим не дает покоя: каждую ночь гром, шум…

Старшой поправил свою подушку и проговорил: – Все глупости… *

— Что, Петр Петрович, вы не верите?— спросили все в один голос и притихли, ожидая решения старшого, как богослова, знающего все.