Повести и рассказы

— Вот третье,— от помещицы Сундуковой: “М. г. Федор Семеныч!.. благодарю!.. благодарю!.. Как я рада, что вы задели Акулину Васильевну!.. Это сэ врэ — превосходно… Как будет этим довольна Хоботова!.. Муж мой просил передать вам благодарность за то, что вы поместили — о его неприятеле и сердечном враге Воронине, который сломал себе шею… Он вам от себя напишет после… Он поехал в город… Прощайте… Цалую листки вашей газеты…”

Галкин прочитал четвертое письмо от помещика Ужина.

“Господин Галкин! Вы отчего не поместили моей брошюры насчет Ерыгина?.. Что я его называю стервой и пр., так вы и поцеремонились?.. Нет, вы не церемоньтесь!.. Я с вами разделаюсь. Брань других вы помещаете, мою нет!.. Я вам сюрпризец приготовлю… Поверьте, я свое слово сдержу… черт возьми…”

Наконец, было пятое письмо, Ерыгина:

“Федор Семеныч! Завтра у Кобелева вечер: будут все… Приезжайте непременно… будем строить планы насчет второго нумера… Я и Кобелев тискаем вас в своих объятиях за вашу милую газету и от души благодарим, что вы наши статьи поместили и ни словечка из них не выкинули. Браво!.. Россия, вперед! Вы говорили правду в объявлении: да здравствуют Северо-Американские Штаты… То есть я до сих пор не пойму: каким это образом вам взошла такая идея! Ну, да после… Одним словом, гласность, гласность!.. Я вам столько чудес открою… Приезжайте же!..”

Приехав от регента домой, Галкин еще получил два письма: одно было от помещика Чухина, жившего очень далеко от Галкина.

“Поздравляю вас, Г. Галкин, с успехом!.. Каким-то образом в нашу окрестность залетела ваша газета и произвела такой взрыв, что до сих пор,— когда я пишу эти строки,— дым и чад не перестает… Просто битва на Куликовом поле… Многие узнали в обличениях ваших себя… Один говорит, что я действительно у какого-то дворника зуб выбил, другой, что он сломал себе шею,— и пр. Но главное, все кричат, что вы ренегат, что вы хотите против своих же открыть полную гласность да заставить читать мужиков и т. д. Целая гурьба хочет ехать к вам… Но некоторые обещаются жаловаться губернатору… Между всем этим идет спор такой ожесточенный, что многие подлетают во время прений друг к другу с красными лицами… Прощайте — вы гениальную штуку выкинули”.

Помещица Хоботова писала:

“Прекрасный Федор Семеныч!.. Мой муж сердит на вас, как зверь какой!.. Но это ничего… Не ослабевайте,— (спасибо вам за Акулину Васильевну). Я вас еще кое о чем попрошу… А мужа моего не бойтесь… Я его укрощу мигом!.. Он ручной… жаль, что глуп непомерно… Он ныне утром все рылся в своем кабинете, звенел и громыхал чем-то… а вечером говорил: “Он, говорит, зарядил в меня гласностию, а я заряжу в него пулею…” Не пугайтесь!.. Завтра у Кобелева вечер, приезжайте, я там буду… От всего сердца жму вам руку…”

Галкин, сидя один в своей комнате, смотрел в потолок и самодовольно улыбался.

VIII

На другой день вечером Галкин был у Кобелева, который ждал к себе гостей; Ерыгин, помещица, любившая русские песни, помещица Сундукова с четырьмя дочерьми — были уже там. Первым делом Галкин прочитал Кобелеву и Ерыгину письма, полученные им от писателей.

— Это вздор!— кричал Ерыгин,— продолжайте!.. продолжайте!.. на этих господ нечего смотреть. Они себя не понимают, где же им понять благородную цель газеты?..

— А какова моя статья о воспитании? — спросил Кобелев.

— Славная! — воскликнул Ерыгин.— И так вы всё говорили о воспитании… вдруг — вор!.. Все равно как я: говорил о невежестве мужиков, вдруг — цап!.. на собак и свернул…

— Действительно,— подтвердил Галкин,— вы изложили мило!.. А что же, вы приглашали к себе нынче кого-нибудь?

— Как же! всех поголовно,— сказал Кобелев.— Я даже врага своего, Куропаткина, пригласил. Хоботову написал, что Ерыгин у меня не будет — приезжайте; Куропаткину, что вы не будете; Загвоздкину, что Ерыгин не будет… Ерыгину, что Хоботов не будет… Ерыгин не боится встречи с своим приятелем.

Наконец, гости все съехались, а именно: Хоботов, которого насильно привезла жена и который, никому не кланяясь, прямо засел в угол и принялся курить трубку, Куропаткин, который, завидев Галкина, пошел от него в сторону, да и хозяину почти не поклонился, как несправедливо обвиненный им в покраже сена… Наконец, офицеры, в числе которых был ротный и Загвоздкин, несколько избегавший дам как сочинитель неблагопристойных стихов.

Стали пить чай. Все шло тихо: переговаривались о сенокосе, о собаках — и уже после чаю зашла общая речь о газете.

— Нет, господа, я так чернить себя не дам,— вдруг закричал Хоботов.

— Тише, что с тобой? — сказала его жена,— ну, ты разве первый? Всех там коснулись… благородная цель газеты этого требует…

— Помилуйте, что вы обижаетесь? — сказал Галкин.— Я вас и не думал трогать… там икс написано…

— А позвольте узнать,— перебил Ерыгин,— кто у меня собак перестрелял в прошлом году?..

— Господа, надо говорить хладнокровно; помилуйте! — сказал ротный,— ведь этак может наш дебош далеко отозваться… Как вы думаете?

— Именно!.. Затеяли газету — такую высокую, можно сказать, вещь… и вдруг…

— Я знать ничего не хочу! — воскликнул Куропаткин.— Я завтра еду к исправнику, чтобы он донес губернатору.

— Успокойтесь! — сказал Ерыгин.— Губернатор все знает; он Галкина вызывает к себе и хочет ему позволить печатать газету… Это известие мы вчера из губернии получили…

— Пустите-ко меня! — тихонько сказал вдруг Хоботов.

— Куда? куда? Что с вами?

— Куда? — завопила жена Хоботова.

— Пустите меня! — закричал Кобелев.

Офицеры оказали всю свою храбрость. Они ловко придержали помещиков.

— Прочь газету! Что это за мода? Что за газеты такие в деревне? — крикнул Куропаткин.— Я приехал объяснить, что никто не смеет писать, что моя жена там…

— Ну, вы и объяснитесь… Но запретить газеты вы не можете; необходимость ее сознало все общество.

— А что, господа, я слышал! — сказал ротный.— Кто-то, будто бы из помещиков, вчера и ныне ездил по деревням и обирал газету.

— Это я! — сказал Куропаткин.

— И я обирал!— прибавил Хоботов.— Но я с вами говорить не хочу…

Он взял фуражку и вышел в переднюю, за ним Куропаткин. В зале слышно было, как хлопнула уличная дверь.

— Господа,— тихо сказал Галкин,— знаете ли, какая мысль пришла мне в голову?

— Какая?

— Изволите видеть… мы с вами затеяли газету, вещь неслыханную… газета идет… Все вы прекрасного мнения о газете… При всем этом мне сейчас и показалось…

— Что?

— Что мы забрали с вами в голову ужасную глупость! Поверьте — глупость! Ну, рассудите холодно: куда мы стремимся?

Все будто оцепенели…

— Куда идем с этой газетой?.. Друг друга бить и колотить? Что из всего этого выйдет? Да, что? Бед наживем!..

— Так! так! — твердили все.— Это вы заметили верно…

Все нашли, что в их головы забралась точно глупость…

IX

Прошел целый год. Газета давно прекратилась. Галкин по-прежнему ездил к своим соседям — но не как простой Галкин, а как человек с гениальной головой, потому что умел когда-то так сильно одурачить такую бездну народа. Некоторые, видимо, и не всегда признавали его за гения,— это потому, что он был им врагом; но в душе и они не могли не сознаться, что Галкин точно человек необыкновенный; потому что кто бы мог произвести такую знаменитую катастрофу деревенской газетой из обыкновенных людей?.. А тут еще прошел слух, что Галкин все это сделал преднамеренно…

1860

БРУСИЛОВ

Поздно вечером в доме провинциального чиновника Брусилова сидел на старом диване его сын, лет семнадцати, устремив свои глаза в пол и опустив широкие руки на колени. Рядом с ним лежал белый узел. У стола сидела его мать. В соседней комнате слышалось храпенье самого чиновника, недавно возвратившегося из трактира.

— А то подумай, Костя: не остаться ли тебе здесь?— говорила старушка,— авось приищешь себе местечко в приказных… А то Петербург… такая даль…