Повести и рассказы

— Нет, матушка, я уж давно решился идти… Может быть, со временем помогу семейству. Да мне здесь все надоело: надоел отец, надоела гимназия… Что говорить! давно отправляться пора… Не горюйте… У нас свои стремления… мне легче, что я иду.

— Да я не препятствую: господь с тобою! — говорила мать, боясь противоречий, вредных путешествию,— только не знаю, как ты будешь жить в Петербурге?.. денег у тебя нет… Вот жила век целый, хоть бы грош какой припасла.

— На дорогу будет с меня… Да вы не плачьте, а лучше разойдемтесь, матушка: помните, что чрез год я возвращусь к вам студентом…

Мать начала крестить сына; наконец, проговорила:

— Добредешь ли ты, мой родной?.. Дорога дальняя…

— Только до Москвы; а там машина,— сказал сын, перевязывая узел; но, услыхав, что мать плачет, замолчал.

Мать поторопилась выговорить:

— Ну спи себе, мой ненаглядный!

— Что вам кажется странным сделать каких-нибудь полтораста верст? — добавил сын вслед уходившей матери,— любая старуха пройдет больше…

Молодой человек сел за стол и начал что-то вписывать в памятную книжку, в которой находились разные исторические и статистические сведения, сцены, монологи и собственные заметки под заглавием: “Соображения”. Эти соображения были весьма отрывочны и, по-видимому, писались на лету. Они были в таком виде:

“18** года** числа. Мы просили позволения у инспектора издавать рукописный журнал; он не позволил. После мы услыхали от его лакея, что он называл нас поросятами. Учителя, узнав о нашем намерении, все скорчили гримасы… Сколько было припасено!.. и критик даже был готов…

Отец председательствует в кабаке ровно неделю. Неужели этому не будет конца!..

Петербург! Петербург! Сколько ты вдыхаешь в мою душу жизни, святых надежд!.. Ты кажешься мне великим сокровищем… Без тебя здесь глушат молодость. В доказательство, как я тяготею к тебе, я иду к тебе пешком… Да я ли один? Мысль о тебе озаряет много сердец…

На человека без коренного образования не полагайтесь: он будет во всякое время толковать о просвещении, о прогрессе единственно для упражнения себя в красноречии. Наши учителя нынче будут читать о Шекспире, Байроне; завтра за картами дойдут до драки; а ученику сделают первую на свете низость.

Говорят, наш географ недавно сочинил следующие стихи:

О! как приятно с девой в ночи

Сидеть в саду, когда сад пуст,

Лобзать ее, глядеться в очи —

И вдруг рвануться в дальний куст.

Провинциалы не потерпят вас, если вы явно образованный, просвещенный человек. Они вас будут слушать с испугом и недоверием и будут стараться избавиться от вас. Явитесь вы просто чиновником, любящим выпить,— вы будете понятны и любимы.

Я заметил, что труд сам по себе имеет целебное влияние на нравственную сторону: он именно складывает характер человека. Если бы мне дали в Петербурге какое-нибудь содержание! Пусть какое угодно берут обязательство… Чувствую, что мне предстоит там борьба… Я горд… Застигни меня голод, я решусь умереть, но не унижусь до просьбы… Находят, что я несообщителен. Пока останусь при всем, чем богат, в таком виде явлюсь в Петербург,— там начну новую жизнь…

Кажется, человек может жить без пищи больше недели… Вчера учитель истории с улыбкой спрашивал меня, правда ли, что я собираюсь в Петербург? Странно! чего ж тут усмехаться?.. Не поймешь, что это такое делается!

Всем моим товарищам от души желаю университета… В Андрееве виден будущий литературный богатырь… Кто-то из товарищей спрашивал: “А что, если Андреев пойдет в подьячие? Что выйдет?” — Вероятно, подьячий и выйдет.

Сегодня я увидал в тетрадке учителя истории следующее: “Ученикам для лучшего удержания в памяти:

Марк Катон Ценсор имел рыжие волосы и серые глаза.

Агезилай — на одну ногу хромал.

Самые воинственные полководцы, отличавшиеся силою ума, как-то: Антигон, Серторий, Ганнибал, Филипп — были кривоглазые.

В Аравии водятся овцы с предлинными хвостами, так что пастух подвязывает им к хвосту тележку…” и т. д.

Конец!.. Вооружившись быстротою Ахиллеса, через день отправляюсь в Петербург… на душе праздник… Прощайте, прощайте!..”

Вообще в памятной книжке Брусилова было научных замечаний более, чем собственных; как видно, он не слишком любил изливаться на бумаге; а делал свои “соображения” вскользь, не придавая им особенного значения.

Рано утром чиновник Брусилов опохмелялся в трактире, а его сын шел по московской шоссейной дороге с палочкой и узлом. Он шел бодро, сильно работая ногами. Прохожие, смотря на его широкие плечи и поспешную ходьбу, полагали, наверное, что он будет в Москве через четыре дня.

В Петербурге Брусилов представился с письмом своей матери одному седому купцу. Купец, надев на глаза очки, прочитал письмо и сказал сурово:

— Вашу мать я коротко знаю: я сам из города N. Вы нешто в первый раз в Петербурге?

— В первый. Я прибыл сюда держать экзамен на медицину.

— Да, чай, родители вас не могут содержать? — хмуря брови, спросил купец.

— Я должен буду просить казенного содержания у медицинского начальства.

— Отчего же вы на медицину?

— Я бы лучше поступил в университет; но там, говорят, нет казенного содержания.

— Так. Ну, отчего же вы на своей родине не поступали в приказные? Там ваши родители… Чего?

— Да не захотел…

Купец сдвинул на лоб очки, посмотрел на старый нанковый сюртук Брусилова и проговорил не без презрения:

— Мало что не захотел!.. Вот ваша мать пишет, чтобы я вас поместил у себя на месяц… Что такое?

— Выдержу экзамен, я вас не стану беспокоить,— вымолвил Брусилов, подавляя в себе внутреннюю боль.

Оставшись один в комнате, Брусилов развязал узел, надел суконный сюртук и стал раскладывать на столе книги: историю, математику, географию, все еще чувствуя какое-то внутреннее беспокойство. Затем вынул из кармана памятную книжку, записал: “…июля… путь кончен; я в Петербурге… в кошельке четыре рубля…” — и отправился в академию на Выборгскую сторону. Узнав, что Брусилов ушел, купец пробрался в его комнату, как хищная птица, и осмотрел все его вещи.

— Жена! — говорил купец после,— что-то меня робость берет!

— А что? Аль опять живот болит?

— Нет, насчет приезжего думаю: не мазурик ли? Купчиха стала напротив купца и, сверкая глазами,

вскричала:

— Ну, как же ты, не сообразясь с своей башкой, впустил его сюда? Что ты в самом деле?

— Ну, что ты кричишь-то?.. Сумасбродная!..

— Что же, ты пойдешь в бйню-то? — перебила купчиха.

— Ишь, заправду волю-то взяла!

— Иди, говорят, в баню-то! — уходя, добавила купчиха.

В академии, среди двора, в коридорах, на подъезде, Брусилов встретил много молодых людей, приехавших держать экзамены, в шляпах, разноцветных фуражках и галстуках, во фраках, со стеклышками, тросточками,— и все это двигалось, шумело и дышало такою провинциальною свежестью, что постоянный петербургский житель, глядя на светлые лица молодых людей, не мог не вспомнить и не вздохнуть о своей исчезнувшей юности, когда грудь захватывали поэтические стремления… У стен, по углам бродили в нахлобученных фуражках бедняки, думавшие о квартирах и вспоможениях…

— Здорово, брат! — раздавался звучный голос краснощекого франта в белой фуражке.

— Здорово!

Руки взмахи вались во всю свою длину и громко хлопали.

Толки шли об экзаменах, факультетах, кутежах, петербургских удовольствиях, профессорах, квартирах… Стоял тихий июльский день; облака так мирно плыли над академией… Брусилов стоял у перил лестницы, вглядываясь в проходивший народ.

— А! Брусилов! какими судьбами? — воскликнул один студент.— Пойдем в мой номер.

Брусилов явился в номере среди своих земляков, утопавших в клубах табачного дыма.

— Ну, как вы здесь поживаете? — спрашивал он, глядя на картежную игру, происходившую между четырьмя студентами, сидевшими на столе.