Слушается дело о человеке

— А вы, милейший мой Эдельхауэр, вы тем более поймете мою осторожность и даже некоторую нерешительность. Вы знаете, что я действую в наших общих интересах. Поверьте, будет гораздо лучше, если все мы расправимся с одним, а не один со всеми. Конечно, речь идет вовсе не о пошлой погоне за местами. Каждый из нас готов в любую минуту совершенно добровольно отказаться от своего поста. Пусть только мы почувствуем, что не в силах справиться со своими обязанностями, и мы сами немедленно сделаем все вытекающие из этого выводы. Но — благодарение богу — у меня есть некоторые связи в высших сферах, которые могут оказаться полезными для каждого из нас. И поверьте, я не оставлю их неиспользованными, дабы предотвратить нависшее над нами несчастье. Тем не менее сидеть на пороховой бочке неприятно, и я пригласил вас сюда, чтобы еще раз, не торопясь, обсудить занимающий нас вопрос. Создавая «дело Брунера», мы служим только общественному порядку и спокойствию. А служить — наша первейшая и благороднейшая обязанность.

Он взял стакан со стола и сделал несколько торопливых глотков. У него першило в горле от дыма.

— И наконец, — продолжал он, ухмыльнувшись, и обвел глазами присутствующих, — рука руку моет, и никто из вас не останется в накладе. — Он со стуком опустил стакан на стол.

— Кто хочет высказаться по этому вопросу?

Максимилиан Цвибейн поднял палец.

— Я совершенно согласен с вами, дорогой Бакштейн. И так как я хорошо знаком с этим делом, то могу вас заверить, нам обеспечен полный успех.

Бакштейн — важная особа — был гораздо старше, чем худой, долговязый и обладающий прекрасными голосовыми данными Максимилиан Цвибейн. Однако их связывала дружба совсем особого рода. Эта дружба возникла еще в те дни, когда вышеупомянутая особа и отец Цвибейна (упокой, господи, его душу) коротали время за тюремной решеткой. Первый сидел понемногу, но часто, второй всего один-единственный раз, зато до тех пор, пока не покончил с собой в тюрьме.

Вот почему оба приятеля — и старший и младший — не имели секретов друг от друга.

— Я все рассчитал самым точным образом, — продолжал Цвибейн. — Мне удалось переманить на нашу сторону Эмиля Шнора, моего коллегу по отделу. У него тоже семья, и он тоже рвется наверх. С тех пор как его старик обанкротился, он лишился последней поддержки.

— А на него можно положиться? — осведомился Бакштейн.

— Безусловно. Уж его-то я знаю как облупленного, — рассмеялся Цвибейн. — Ведь мы изо дня в день делим с ним один и тот же письменный стол.

— Итак, — заключила свое выступление особа, — я должен снова подчеркнуть, господа, что мне дорог мир, который один только и может способствовать плодотворной работе и всеобщему благоденствию. Нарушитель спокойствия должен исчезнуть — безразлично, каким способом. А сейчас я предлагаю вам перейти в царство Вакха. Некоторые частности мы сможем разрешить и там.

Юлиус Шартенпфуль, который сидел, удобно развалившись в качалке, легонько постучал по ручке своего кресла.

— Высокочтимый и дорогой дядя, — проговорил он, гнусавя. — Ты лучше, чем кто бы то ни было, знаешь, как мне дорог мир. Я уже намекнул кое о чем главе магистрата. Он дорожит чистотой и порядком, и «дело Брунера» его, видимо, чрезвычайно заинтересовало. К сожалению, многообразные служебные обязанности не позволяют ему лично заняться этим делом. Поэтому он поручил его мне.

— Не забежал ли ты слишком вперед? — перебил его дядя.

— Почему же? — возразил племянник. — Просто я пошел навстречу желаниям нашего начальника. Ты ведь знаешь старика.

Юлиус Шартенпфуль снова откинулся на спинку качалки. В этом доме он всегда чувствовал себя удивительно хорошо. Да, не у каждого есть такой дядя. Один цвет обоев в этой комнате чего стоит. У дяди просто сверхъестественный вкус. И уж он понимает толк в хороших вещах. Это видно даже по его сигарам. Такого дядю, безусловно, можно использовать, чтобы продвинуться по служебной лестнице.

Погрузившись в эти и подобные мечты, Шартенпфуль продолжал раскачиваться в качалке, покуда жирный бас Гроскопфа не вернул его к действительности.

— Мне хотелось бы дать вам полезный совет. Этот Брунер — я работаю непосредственно с ним, — этот Брунер хорошо выполняет свои служебные обязанности. Однако он часто занимается вопросами, которые его решительно не касаются, разумеется с нашей точки зрения. И работой, которая никак не оплачивается. Вот, например: он так усовестил какого-то птенца, настоящего шалопая, что тот, бог весть с чего, вдруг превратился в голубку, и у нас нет уже повода возбудить против него дело. К чему же это может нас привести? Брунер умеет так расположить к себе посетителей, что они выкладывают ему все начистоту, а мы стоим и глазеем, как дураки. Куда это приведет нас, господа? Я полностью поддерживаю возбуждение «дела о велосипеде», и вовсе не потому, что зарюсь на место Брунера. Нет, разумеется, нет! Не подумайте этого! В моем возрасте есть заботы поважнее. Разумеется, я обладаю известным опытом, но я бы ни за какие деньги не согласился стать начальником.

Он засмеялся и провел рукой по своей сияющей лысине.

— Давайте же выпьем за наше дело!

Особу искренно обрадовало такое бескорыстие.

— Агнетхен, принеси еще бутылку!

Хозяйка, которая все это время сидела за дверьми, в будуаре, немедленно принесла две бутылки вина и тихонько положила на стол штопор.

Нет, они не были пьяницами! О, разумеется, нет! Они были почтенными бюргерами со своими достоинствами и недостатками, которые пользовались влиянием в политике и в экономике. Они были всегда хорошо одеты, тщательно выбриты, и по воскресеньям их всегда можно было застать в церкви или в пивной, смотря по обстоятельствам. У них были дети, которые учились в школах и даже в университетах. Нет, об этих бюргерах нельзя было сказать решительно ничего дурного.

А Пауль-Эмиль Бакштейн излучал такую значительность, что устоять против нее было трудно. Сама манера, с которой он курил, садился в машину, махал рукой, производила подкупающее впечатление!

Казалось, что малярное дело не имеет к нему никакого отношения. На то у него были рабочие, которым полагалось пахнуть краской. Разумеется, когда заказов было слишком много, он, чтобы показать пример, тоже брался за кисть. В былые времена он даже разрисовывал стены тюремных камер, в которых сидел, и его рисунки доставляли большое удовольствие другим обитателям. Но об этих своих художественных произведениях он вспоминать не любил.

— Ну-ка, Агнетхен, принеси нам бутылочку, да поживее! — крикнул он, поворачиваясь к будуару, — и пухленькая дамочка тотчас вошла в комнату, неся вино.

Гости засмеялись, а Гроскопф воспользовался замешательством дамы и поправил булавку, расстегнувшуюся у нее на груди. Агнетхен стукнула его по пальцам и покраснела до корней волос.

В эту секунду Шартенпфуль заметил паука, который все время сидел за отворотом его брюк, но вдруг, ошалев от паров алкоголя, неосторожно вылез и, пошатываясь, стал ползти наверх.

— Сволочь! — крикнул Шартенпфуль. — Мерзость!

Он бросил паука в камин, вытянулся в качалке и стал громко смеяться над анекдотами Гроскопфа.

В полночь гостеприимная хозяйка подала гостям яйца под грибным соусом.

В магистрате мало что изменилось. Только машинистку по причине все продолжающейся рассеянности перевели в другой отдел. Ее место заняла некая разведенная дама, с залихватской стрижкой и глазами продувной бестии. Она дымила, как паровоз, пила, словно заправский пьяница, в рабочее время заполняла таблицы тотализатора и покрывала лаком ногти. Словом, она была вполне на месте. Кроме того, дама знала немного стенографию, и Гроскопф частенько вызывал ее для работы в свой кабинет.

— Знаете, — шептал он своим коллегам, — в нашем возрасте это не так уж просто. Приходится беречь свои силы.

Но, когда новенькая начала строить глазки другим сотрудникам, Гроскопф отбросил шутки в сторону и сделал ей серьезное внушение.