Слушается дело о человеке

Я стоял молча, наблюдая за происходящим. И вдруг больше не выдержал. При мысли о том, что произойдет, если человек на паровозе не уедет, на меня напал безумный страх. Эту беззащитную кучку народа выжгут, словно гнездо насекомых. Да и я тоже не хотел умереть здесь. Я поспешно бросился вперед.

— Живо, приятель, уезжай! — крикнул я, подняв голову к будке и стараясь перекричать пыхтение паровоза. — Уезжай из этого ада! Уезжай сейчас же!

Вокруг грохотали зенитки.

Я не стал спрашивать, умеет ли этот самозванный машинист управлять паровозом. Я только подгонял его.

Вокруг грохотали зенитки.

— Еду-у-у! — прокричал он в ответ.

И вдруг я почувствовал, как одинок этот человек там, наверху, одинок среди обезумевшей толпы. Я опустил руку в карман мундира и вытащил старый конверт.

— Вот мой адрес, может когда-нибудь пригодится.

Все пошло как по маслу. Не теряя ни секунды, человек нырнул в будку и повернул реверс.

Поезд дрогнул. Я бросился в ближайший вагон.

Никто и не подумал вернуть беглеца. Никто не поглядел на часы и не дал взбучку за преждевременное отправление.

Все быстрее, все быстрее отбивали колеса свой спасительный такт. Все быстрее… Вскоре вокзал скрылся вдали. Скрылся вдали…

Запах сырости и прохлады ворвался в купе и смешался с запахом пота. По обе стороны рельсов потянулись пригорки, поросшие темным кустарником. Их мрачная тень сулила спасение. Подымаясь все выше и выше, они превращались в лесистые холмы.

Тяжело пыхтя, поезд упрямо мчался в эту мирную темноту и пел громкую песню, славя творца, сотворившего и холмы и долины.

Вдруг поезд остановился. Испуганные пассажиры повскакали с мест и бросились к окнам узнать, что случилось. Перед ними расстилалась густая сумеречная мгла. Неожиданно распахнулись двери, пассажиры выскочили из вагонов и, спотыкаясь, побрели вперед. Ноги их скользили по голой земле, увязали в листьях, в траве. Силуэты людей смутно мелькали в темноте. Издали их можно было принять за толпу мешочников. Они шли все дальше и дальше в лес. Некоторые вскарабкались на насыпь. Вдалеке виднелся город, уже охваченный огнем. Над столбами пламени, над рушащимися домами клубился багровый дым. Словно свергнутые идолы, рушились золотые башни и купола. Красное зарево вставало на горизонте.

Земля содрогалась, спасенные задыхались. Зрелище, открывшееся перед ними, вызывало у них самые противоположные чувства. Они ощущали восторг спасения и боль при виде гибели города. Они пылали от волнения и счастья и дрожали от холода и ужаса. Они лежали, вцепившись пальцами в сырую землю, а когда на них обрушивалась взрывная волна, замирали, как ящерицы, притаившиеся в траве.

Бомбежка продолжалась минут сорок, не больше, но казалось, прошла вечность. Постепенно рокот в небе затих. Прожекторы давно потухли. Только странное гудение, изредка прорезаемое глухими ударами грома, наполняло воздух. Пахло фосфором, серой и печеным картофелем.

Широкое покрывало ночи клочьями повисло над извивающимся в судорогах городом.

Самозванный машинист подождал, пока все собрались, и дал короткий гудок.

Он знал, что многим из его пассажиров нельзя опоздать ни на час. Здесь были отпускники и командировочные, ехавшие по специальным военным заданиям. Им нужно явиться в гарнизоны, в казармы минута в минуту. Тут не помогут никакие отговорки. Устав есть устав. Конечно, среди пассажиров были и штатские, но мало кто ехал по собственной воле. Большинство путешествовало по необходимости. Особенно женщины и дети, которые остались без крова и искали убежища. Они изо всех сил спешили прибыть первыми на новое место, пока их не опередили другие. Да и сам машинист должен был сегодня вернуться из отпуска и явиться к своему капитану.

Он дал второй гудок, поезд тронулся.

Никто из пассажиров не отстал. Все доверились ему, ему, о котором не знали ровно ничего.

С небольшим опозданием поезд прибыл в ближайший город. Отпускникам, командировочным и прочему военному люду пришлось немного поторопиться, чтобы поспеть в казармы.

Только один — человек с руками в копоти и в перепачканном мундире — не успел явиться вовремя, и ему пришлось доложить о своем опоздании начальству. Начальство потребовало справок, удостоверений и прочих оправдательных документов. Человек, покрытый сажей, покачал головой. Начальник взял телефонную трубку, но линия была повреждена.

— Как же вы осмелились действовать по собственному усмотрению? Вы обязаны самым строгим образом следовать уставу. Что же это будет, если все мы начнем действовать не по уставу?

Начальник постучал карандашом по столу.

— Хорошо. Ступайте. Впредь до дальнейшего выяснения.

Но в дальнейшем не выяснилось ничего хорошего. Пролить свет на это темное дело так и не удалось. На разрушенном вокзале погибшего города не знали, кто дал приказ машинисту в солдатской форме…»

Люциана остановившимся взглядом смотрела в тетрадь. Буквы растаяли, стали неразборчивыми. Она медленно опустила дневник на стол.

— И что же сталось с ним? — спросила Люциана.

— С ним?

— Да, с машинистом, о котором ты пишешь?

Мартин Брунер поднял глаза на обои. В их серый, монотонный рисунок были вкраплены редкие золотисто-красные точки.

— А что с ним могло статься? — повторил он как бы про себя. — Мне передавали товарищи, служившие вместе с ним. Все как обычно. Ему вкатили выговор и лишили отпуска. И это заставило его забыть о скромной благодарности, которую ему выразили.

Люциана покачала головой и снова взяла в руки тетрадь. Казалось, она ищет в ней опоры.

«…а теперь все осталось позади, все миновало. Все! Нет ни грубого обмундирования, ни чесотки, ни приказов, ни маршировки. Нет придирок и смерти. Нет ни черта, ни дьявола. Нет войны. Мы идем навстречу безмерно свободной гражданской жизни. По утрам меня будит будильник, иногда поцелуй. Теперь все по-другому и все чудесно».

Люциана закрыла тетрадь и положила ее на прежнее место.

Напротив, в стене многоэтажного дома, открылось, как и каждое утро, окно, и не молодая, но еще и не старая женщина принялась поливать герань. По привычке она делала это довольно небрежно, расплескивая воду куда попало. Лишь когда капли превратились в тонкие водяные струйки и потекли на тротуар, женщина высунулась из окна. Ей опять повезло. Внизу проходил только библиотекарь Грабингер. Успокоившись, она выпрямилась, задернула тюлевые занавеси и скрылась за прозрачной тканью.

В эту минуту Мартин Брунер вспомнил, что ему пора на службу. Он снял плащ с вешалки.

— Будет дождь.

— С ясного неба? — спросила жена и засмеялась.

Он сунул портфель под мышку.

— Знаешь, инвалиды войны и лягушки лучше всех предсказывают погоду.

Он вышел на улицу. Действительно, ничто не предвещало дождя. Наоборот, солнце шаловливо танцевало на лицах прохожих. Только вдалеке, в пролете между домами, небо затягивала свинцовая пелена и темные тучи собирались словно для танца.

Брунеру пришлось довольно долго ждать трамвая. Он снова взглянул в пролет между домами. Там высоко поднялись темные тени. А внизу, на тротуаре, еще ничего не было заметно. Беспечно и однообразно катились шумные привычные будни.

Наконец с грохотом подъехал трамвай. Брунер вошел в переполненный вагон. Кивнув через головы пассажиров знакомым сослуживцам, он подошел к Отто Гроскопфу. Гроскопф, его заместитель, сидел, удобно развалившись на скамейке.

— Ну и жарища сегодня! — вздохнул толстяк, отирая большим носовым платком капли пота, упрямо выступавшие на лысине.

В это время его портфель из свиной кожи соскользнул на пол. Несколько голов разом склонились вниз. Все чуть не столкнулись лбами, но Брунер успел перехватить портфель. Господи, вот уж легок как перышко! Сразу видно, что Гроскопф не таскает с собой лишних бумаг, подумал Брунер. И вообще Гроскопф молодчина — умеет наслаждаться жизнью. Ему пора на пенсию, а он все еще любит баб, жратву и выпивку. Мясистое лицо Гроскопфа хранило явные следы удовольствий и пресыщения.