Просто голос (СИ)

«А ну-ка, нюня, поди сюда — обхохочешься», — го­ворил Гаий в зеленую амбразуру плюща, когда я снова выкатывался в сад, а мать и няня устраивались с вере­тенами в тени портика. В предчувствии нехорошего, я все же не мог не откликнуться на зов загадки. В даль­нем углу, на вытоптанной поляне с мраморными часа­ми, у брата уже была организована охота, колышек с бечевкой, на которой бился воробей. Как только я воз­никал из-за кустов, он выпускал из-за пазухи ручного хорька, извилисто летевшего к несчастной птице, пос­ле короткой возни, перемежаемой безнадежным пис­ком, хорек предсказуемо выходил победителем и гордо

вздымал над поверженной жертвой подслеповатую мор­дочку в багровых бисеринках. Я ударялся в рев. Вновь склонялись надо мной мои утешительницы — мать, утирающая мне нос подолом, и полная нежной уко­ризны няня: «Будет тебе, господин, оставь маленько­го». С тех пор как брат был уступлен философу, она взяла себе в правило обращаться к нему, как к боль­шому, и одергивала других рабов, которые из любви к ребенку пренебрегали этикетом.

Гаий, каким я его помню, был вовсе не злой маль­чик, он искренне порывался растормошить меня, раз­влечь, а в минуты особого расположения учил некото­рым греческим буквам, уже объясненным дядькой. Если чувствам детей дать имена, принятые у взрослых, он, пожалуй, любил меня, и я безошибочно понимал это, прощая ему шалости, которые порой вгоняли меня в слезы. Игрушки у нас были общие, были даже ручные мыши, таскавшие повозочку с соломенным возницей, но с ними быстро расправился хорек Агатокл, новый и уже окончательный любимец — разлюбить у брата не оставалось времени.

Это было давно, и мне уже не найти под сердцем острой льдинки, оставленной его смертью. На первых порах это была всего лишь пустота, звенящая нота тишины в саду за уроком Артемона, не покрываемая его нудным тенорком и стрекотом птиц; по дороге на фор или ипподром, хотя мы никогда не бывали там с ним вместе, но я слышал, как старательно обходили мать с отцом иные темы или просто слова, связанные с его отсутствием; но особенно ночью, когда за посвис­том уснувшей няни я силился различить его привыч­ное дыхание, едва сдерживался, чтобы не окликнуть: «Спишь?» — и нащупывал испуганной рукой холод­ный нос Агатокла, понимая, что и он по-своему ду­мает о том же. Неделю спустя после кончины брата я стал пытаться играть с ним, как если бы ничего не произошло, будто надеялся несговорчивостью выиграть его у судьбы, пока она не окаменела, как бетон в опо­рах акведука, который тогда подводили к нам в город. В саду, где по-прежнему журчала слышанная им вода, где в тени портика шуршали грустные прялки, я раз­двигал занавес плюща в солнечных прорехах и выхо­дил к часам, стараясь не отвлечься, не отвести взгляда, прежде чем Гаий не соберется с силами стемнеть за спиной из воздуха и снять с меня непосильное бремя вожака игр. Для полной убедительности я выпросил у матери медяк и, купив воробья у того же скотника, сам спустил на него хорька, который выполнил все положенные упражнения, но с какой-то оглядкой, словно без особой веры. Засыпая в необъяснимых слезах, я спрашивал, почти кричал, но без звука, лишь тщатель­но шевеля губами: «Где ты, Гаий? Почему ты оставил нас? Неужели ты больше не вернешься и мы уже не будем играть в цирк и в бабки, и с обручем?» — «Нет, я не вернусь. Я уехал навсегда в Индию. Когда вырас­тешь большой, приезжай ко мне с Агатоклом, я возьму тебя охотиться на слонах». Я силился вообразить его индийцем, не имея понятия, что это за люди, каким-нибудь ушлым и ражим, но перед глазами вставал до­щатый ящик с ручками, в котором слуги несли его к повозке. «Дурачок, нюня, ты думаешь, я умер? Это Катон умер, а вовсе не я. Я тогда просто заснул». Засыпал и я. Но теперь я забыл его и не могу воссоздать ни лица, ни голоса. Маленький Гаий навеки остался уз­ником памяти маленького Марка, и обоих поглотили дюны времени.

С той поры мне уже не приходило в голову бояться бюстов. Смерть, прежде восковая, мраморная и брон­зовая, покинула полки атрия и жила с нами, как своя, высматривая себе новых собеседников. Ждать ей оста­валось недолго. Первым отбыл хорек, будто с опозда­нием понял, что он вовсе не там, где ему теперь поло­жено быть, и что любят его какой-то выдуманной лю­бовью, адресованной другому. Резвый мул на заднем дворе перебил ему хребет.

Помню, как в час утренних игр я, тогда еще не от­данный дядьке в науку и опекаемый матерью, вошел к ней и без обиняков спросил: «Мама, ты не умрешь?» Она смешалась — наверное, потому, что рана была све­жа и ее собственные мысли были примерно о том же. «Ну что ты, маленький, разве я тебя оставлю? Разве я могу оставить отца?» — «А Гаий мог?» Не понимая правил обихода, я бил по живому. За пологом таблина, где отец разбирался с управляющим (зачем я это за­помнил?), бубнили: «Это не тара, господин, это чис­тый бой. Всегда у Сосия брали, в те хоть свинец зали­вай». Мать сидела, уткнув лицо в ладони, и ее верете­но медленно катилось в угол, метя шерстяным хвостиком по мозаичным завиткам.

Сейчас — а это не единственное «сейчас», их два или три, по числу моих паломничеств к этому месту записок, — я с трудом воссоздаю последовательность тех давних событий, а то и вовсе не пытаюсь воссоз­дать, лишь наугад извлекая случаи из путаного набора детских впечатлений. Необученное детское время наивно ползет во все стороны, и только строгое бронзовое лицо смерти, возникая на полке у входной двери, по­степенно придает ему истинное направление — во вся­ком случае, то, которое уговорено между нами пола­гать истинным. Из этой поросли равновеликих фактов мне всего различимее два, чьи следы пролегают к пус­тым мраморным глазницам. Первый — гибель Гаия. Второй, случившийся то ли после, то ли вместо, — младенческий сон, подобного которому я больше не помню, а других, персонажей нашего всеобщего сна, не расспрашиваю. Мне виделось, будто я прошел че­рез сад к задним воротам и вместо пыльного двора с сараями и затопленных известковых карьеров увидел пологий склон, сбегавший к росистому лугу, в темно-зеленых отметинах платановых рощ, в редких свечах кипарисов, с прозрачной и ледяной на взгляд речкой, певшей вдалеке. Сойдя по склону, я увидел отца и мать — они сидели на траве с серебряными чашами в руках и улыбались мне навстречу. Отец, никогда не выхо­дивший без плаща, был одет по-домашнему, в распоя­санную тунику; густые русые волосы матери, чуть под­колотые на затылке, рассыпались по плечам. Рядом лениво перебирала стебли лохматая гадесская овца, а отцу положил на колени голову черный лоснящийся зверь, имени которого я еще не знал, — пантера. Отец поглаживал ее за ушами, и она блаженно жмурилась, обнажая желтые клыки. Тут же перебрасывались мя­чом рослые и красивые люди в легких одеждах, наши домашние и другие, мне незнакомые, а между ними беспривязно бродили скот и дикие звери, обычно при­носимые с охоты или виденные на картинках. От ближ­ней рощи неторопливо подходил Гаий со спокойным хорьком на руках.

Здесь, конечно, явная путаница. Мне было тогда года три, от силы четыре. Брату оставалось еще три года жизни, но радость, которая охватила меня при виде его, идущего к нам по лугу, была совершенно несораз­мерна встрече с живым, повседневным человеком — она скорее подобала давно ушедшему и негаданно воз­вратившемуся, хотя ни о какой Индии речи, конечно, не было. И как объяснить хорька, которому по всей хронологии еще только предстояло появиться на свет? Где теперь мое настоящее прошлое, и что в нем дори­совано угодливой памятью?

В этом минутном и ослепительном мире, затмив­шем материнские сказки, я попытался остаться навсег­да, но не смог, смутно сознавая, что не готов к нему, и еще не догадываясь, что так никогда и не буду готов. Я лежал с открытыми глазами, бездумно глядя в света-ющую стену, в неожиданно распахнувшееся сумереч­ное будущее, по которому, как по воде, тихо катились круги от канувшего в бездну самоцветного камешка сна. Когда няня, умыв, отвела меня к матери, я пытался угадать, помнит ли и она приснившееся, но спросить у меня не повернулся язык. С этого дня, если он не вы­думан, я прекратил свои навязчивые встречи с Гаием и уже не донимал его расспросами об Индии.