Просто голос (СИ)

В детстве я довольно туманно понимал свою роль отпрыска имперского народа, а отца до времени зани­мали лишь внутренние рычаги власти в далеком Риме, с которым его связывала незримая пуповина, но кото­рого ему так больше и не довелось увидеть. Товарища­ми моих игр были мальчики-рабы, и, когда мы затева­ли вечные наши битвы Аннибала со Скипионом, мне вполне естественно, как старшему, выпадала роль пер­вого, остававшегося в Испании бесспорным героем, тогда как римским полководцем я назначал мальчика, чем-либо угодившего мне в этот день. Порой, увлек­шись, мы в корне меняли движение событий: Анниба-лу растворялись двери Капитолия, куда он каким-то образом въезжал на боевом слоне, милостиво жалуя по­щаду побежденным, а затем, оставив Скипиона в кон­сульском звании и завещав свято хранить отеческие сво­боды, отбывал куда-нибудь в Асию умножать владения импровизированного римско-карфагенского союза.

Чего мне никогда, несмотря на все мольбы, не вы­падало, так это побыть Юлием Кайсаром. Отец, как видно, полагал его прямым виновником падения рес­публики, хотя вслух об этом ничего не было, да и со­мнительно, чтобы он снисходил до обсуждения поли­тических материй с дядькой, над которым обычно под­трунивал и которому нарочно задавал глупейшие вопросы, выставляя его карикатурным философом, — он, впрочем, вполне и был им, со всклокоченной чер­ной бородищей, в нечищеном драном плаще, с вечно волочащимися в пыли ремешками сандалий, так что нередко, в разгар какой-нибудь Нумантийской битвы, он, к обоюдному веселью враждующих лагерей, валил­ся навзничь, мордой в пыль.

Запрет, наложенный на Кайсара, не распространял­ся на его предшественников, и я мог, по выбору, гар­цевать то Марием, то Суллой, то Помпеем. Предпочи­талось, чтобы римляне не шли на сограждан, и поэто­му Антоний в его распрях с несомненно ненавистным Августом часто выпадал из репертуара, хотя Сулле, бес­спорному герою, все сходило с рук.

С отцом, которого все мы, от детей до пропеченных на солнце чесальщиков льна, едва ли не боготворили, который был молчалив и участлив, пока дело не каса­лось чести семьи и отечества, меня рознило не созна­ваемое мною в ту пору, но впоследствии отчетливо проступившее отношение к земле, на которой мы жили. Если для меня, до поры не знавшего иного неба, иного моря и города, не видевшего ничего странного в том, что многие из жителей, как и сам я, не вполне в ладах с латынью, это был единственный и настоящий дом, ревностью по которому, пусть не всегда осознанно, была пронизана вся моя дальнейшая жизнь скитальца вдали от отчего очага, для него, несмотря на всю любовь к матери, которой, впрочем, Тарракон тоже не был родиной и которая тосковала не меньше него, это была земля горького изгнания, и несбывшиеся надежды, надо думать, стояли у него горьким комом в горле и в час кончины. Несмотря на всю его внутреннюю собран­ность и упорство на пути к чисто воображаемой цели, отец был, как теперь очевидно, сломленным, глубоко несбывшимся человеком — в каком-то смысле еще менее сбывшимся, чем я в мой черед, потому что мне уже не было убежища в обмане. Мне довелось впос­ледствии встретиться со многими, знавшими его преж­де, но в их рассказах представал совершенный незнако­мец. Иллюзии юношества изживаются, и моим пора настала рано, а он сумел, или просто ему пришлось, сплавить их в одну великую и беззаветную, и так и окон­чил дни в несостоявшейся, даже бессильной состояться республике ссыльного рассудка. Порой, как ни больно, приходит в голову, что все то время, что я знал его, он был поврежден в уме, но лучше не забегать вперед вре­мени, потому что оно все равно нагонит.

В консульство Г. Сентия Сатурнина мой отец, разо­рившись на устройстве городского благосостояния, был вынужден сложить с себя полномочия курульного айдила. Позора, положим, можно было и избежать, при­ди на помощь Кайсар, помогший в свое время многим и даже выдававший иным, на его взгляд достойным, претендентам на место в Сенате сумму, недостающую до имущественного ценза. Видя столь явное нераспо­ложение будущего отца отечества (неужели я единствен­ный, усматривающий нечто кровосмесительное в этой льстивой кличке?), прочие сенаторы, кое-кто даже из самых закадычных, остались в стороне, предоставляя неудачнику в одиночку карабкаться из пропасти не­посильного долга. Брат, впоследствии мой дядя, пусть и не из первых храбрецов, помог как умел, втридоро­га купив отцовский дом у Высокой тропы, а путеольская вилла отошла уже вовсе за бесценок вольноотпущеннику.

Я знавал и менее щепетильных людей, которые в подобной ситуации прибегли бы к милосердию меча. Но в отце кипела его неуемная энергия, именно та, что разорила его на ремонте храмов, и, даже когда ро­дичи жены, из захудалых и самых побочных Корнели­ев, выхлопотали развод, подсыновив кому-то из своих моего брата Гаия, о котором история впредь так и не услышала, когда вчерашние соискатели, семеня на фор, дружно принялись не узнавать, а многие из кровных даже опровергли родство по каким-то удобно отыскав­шимся свиткам, он не уступил стыду и взялся за пост­ройку новой жизни, не видя, как она уже каменеет в своей безвыходной одержимости. По счастью, остава­лась еще усадьба в Тарраконе, благоустраиваемая в некотором тщетном расчете, а тут и Агриппа, после­дний из благодетелей, не повернувшийся спиной, дви­нул легионы из Галлии усмирять бежавших из рабства кантабров. Испания виделась единственным ходом на­ружу, возможностью если не пасть со славой, от чего в скором времени оказалось довольно недалеко, то хотя бы увенчаться посильными лаврами и уйти на покой на берегах тирренской бухты. Последовал молниенос­ный обмен письмами, Агриппа сумел-таки выжать из вождя неохотную милость, и менее чем через месяц отец, чудом избежав тяжбы с кем-то из отступившихся клиентов (чья прыть, впрочем, покоробила и отца оте­чества, принявшего превентивные меры), уже летел по хлябям к пиренейским урочищам.

Кантабры, которым за вычетом рабских цепей те­рять было ровно нечего, а цена римского милосердия была уже подробно известна, бились насмерть, и в ка­валерийской атаке на одно из их селений отцу знамени­той испанской фалькатой разворотили плечо до самого сердца, так что я, еще не родившись, едва не угодил в сироты. Слава Эркулу, незадачливый убийца ударил с левой — правой недоставало, по всей видимости еще с прошлого мятежа, когда ее отнимали в рабочем поряд­ке всем взятым на поле боя. Но и этого хватило вполне, чтобы чешуйчатая галльская кольчуга лопнула, как за­стиранная туника. Легион ушел, отца уложили уми­рать в дом будущего тестя, и пока тот во главе кельтиберской алы подметал объятую пламенем местность, его дочь, красавица тринадцати лет, уже обрученная с кем-то из соплеменников, наперекор природе выходи­ла посланца цивилизации, в результате чего помолвка была расторгнута, и мне определили мать. Эта кольчу­га, вся в ржавчине, точно в свернувшейся крови време­ни, по сей день висит на гвозде у ларария — стартовый столб моей жизненной колесницы.

Мой брат Гаий — не тот, что с приданым Корнелии отошел бывшим родичам, а родной, иберский, — был, насколько я вправе судить, мальчик редких качеств, послушания и прилежания не в пример моим, и еще малышом, к сорокалетию, что ли, отца, порадовал его воображаемой речью не то Армодия, не то Аристоги-тона над телом тирана, составленной под попечитель­ством того же дядьки Артемона; ибо отец предпочитал подводить нас к задуманной нам миссии исподволь, с греческой стороны, до известных пор наивно усугуб­ляя наше латинское косноязычие. Брат, даром что все­го года на три впереди меня, тогда шестилетнего, изощ­рился ввернуть такие злободневные каламбуры, что отец, пожаловав дядьке денарий, был все же вынужден велеть его выпороть, чего у нас в обычае не было. Уче­ный потом признавался мне, что не имел в Гаиевом красноречии ни вины, ни заслуги, но терпеливо вынес побои, боясь оправданием отвести не только кару, но и поощрение.

Как я слышал от няни, философ постучался к нам в ворота в год моего рождения и заломил за себя баснос­ловную цену, но получил лишь половину и все мучил­ся, что продешевил, поэтому каждый пожалованный асс принимал как справедливую поправку к опромет­чивой купчей.