Просто голос (СИ)

Такого рода публичная, пусть и практически безад­ресная, исповедь предполагает известный недочет стыда или скромности. Упрек в бесстыдстве в моем случае неуместен, поскольку я уже, как мог, отмежевался от подвигов недорослей и недоумков, последовательно предстающих на этих страницах. Что же касается хвас­товства, то умеренность достигнутого, при всей пест­роте биографии, наверняка отведет подобное подозре­ние. Вместе с тем судьба сводила меня с людьми ред­кой достопримечательности, присутствие которых в повествовании должно в полной мере искупить посред­ственность посредника. Если же я при этом отвожу своим скромным трудам несоразмерное им место, то лишь потому, что, находясь все эти годы, с единствен­ной позволенной мне точки зрения, в центре событий, я не могу устранить этот центр без ущерба для воздви­гаемой здесь частной вселенной, видеть которую впол­не со стороны дано лишь бессмертному божеству.

Впрочем, я позволил втянуть себя в какую-то ко­кетливую и мало свойственную мне игру, изображая себя робеющим деревенским гостем на столичном пиру. Если в глазах современников я и не достиг определен­ных мне по достоинству и состоянию почестей, то это, как я намерен показать, результат в такой же мере вы­бора, как и случая. Поэтому в дальнейшем я воздер­жусь извиняться за свое присутствие на страницах соб­ственной биографии, предоставив искателям более веч­ных ценностей перейти непосредственно к мемуарной полке.

И все же, исполнив этот сложный танец оговорок, я не могу увернуться от вопроса: что значит любой из нас по эту сторону мемуаров, на неумелых страницах, нацарапанных «хременем» для уполномочившей его вечности? Великий полководец, гроза и кумир наро­дов, превращается в прах, неотличимый от праха сол­дата, которому, может быть, раз или два выпало по­держать за уздцы коня знаменитости. Эти две горсти праха равны перед солнцем, греющим взошедшие сквозь них ростки юной капусты. О, это солнце, оно проницает мне сердце, я рассыпаюсь в огненный пе­сок пустыни! От всадника ложится вперед, на опален­ный песок истории, некая тень событий, которая по­степенно растворяется в мареве ненаступивших лет. Такая же, но много короче, падает и от коновода. Стоит забежать вперед, и вновь оказываешься под огнедыша­щими лучами, в забвении прекращенного прошлого, и тупо перебираешь желтые листки в рассохшейся шка­тулке. Будущего нет.

Отпущенный мне срок истекает. Сердце прыгает в груди, как мертвая рыба в пене прибоя. Воздушные пузырьки сбиваются в острова и архипелаги, и я уже с трудом отличаю темные кроны яблонь от клубящегося жаром неба. Внизу нескончаемой лентой куда-то мчится сорванная с якорей земля, пыльные лапы кустарника пролетают у моего лица, в траве дымятся солнечные искры. И я, уже наскучивший бесполезным страхом, молю остановить эту круговерть прекратимой вселен­ной, чтобы собраться с мыслями перед тем, как сту­пить за ее пределы.

Да, так вот. Эти записи, как легко заметить, — не более чем выдержка из жизни, растянувшейся, как-никак, десятков на восемь лет и обогнавшей все па­раллельные, так что уж дальше жить не осталось ори­ентиров. И даже не выдержка, а две или три, но свя­занные столь заметным образом, что толковому читателю излишне комментировать выбор, а общества ослов я как бежал при жизни, так и посмертно не ищу. И хотя действующие лица этих комедий не совпадают, и сюжеты свободно могли приключиться с двумя-тремя разными людьми, тот факт, что это непременно я, наводит на мысль, что я все же не случайный гость на страницах своей истории и что убери меня оттуда, и постройка рухнет, словно за вычетом несущей фермы. Обретя такой взгляд на вещи, я в последние два года сознательно отсек от сюжетного ствола боковые побе­ги и предал огню, не щадя былых лагерных бдений и потуг творчества где-нибудь в тряской повозке из за­вершенного в ненаступившее, под порывами асиатского ветра, задувающего хлипкий фонарь. Все необхо­димое для вразумительности рассказа было вставлено туда, где в этом виделась нужда, а сгоревшим листкам я говорю теперь окончательное «прощай», потому что они-то как раз и есть свидетели никогда не бывшего, в подтверждение чему оборвалась всякая посторонняя память, да и моя гаснет.

Кто проницатель, видевший меня бывшего, то тщив­шееся быть мной, что мигнуло в щелке света, которую ее теперешние обитатели полагают миром? И почему вновь подкатывает к горлу этот вопрос, на который уже столько раз навсегда отвечено? Нить натянута не­милосердно, счет годам завершен, и видишь себя на неумелом подвесном альпийском мостике, спереди уже сползает камень, за который завязано, да он, собствен­но, уже и в бездне, а сзади болван-аквилифер тычет древко, словно есть еще время, падая, повернуться и организовать себе спасение. Ему-то спасибо, но дайте и мне как-нибудь с честью, без этой вашей трудолю­бивой трусости! Или же загвоздка в том, что внутри каждого отдельного из нас нет этого ответа, что он есть только снаружи, и все это военное, вся мнимая само­достаточность солдата в полной экипировке на марше, — обман не только для шарахающихся хлебопашцев с их рогатыми уродами, но и для гордых нас, попираю­щих шипами подошв? И теперь, стоя на последнем мостике, еще как будто висишь довольно твердо, но уже выпал какой-то изнутри и ухнул вниз, где никогда не кончается. Так вложите же в меня другого, чтобы не знобило этой незнакомой пустотой под сердцем-солнцем, потому что ведь страха нет, он еще в юношестве разбит непобедимым философским аргументом. Но если это не он, то что же? Нет, мы не дадим сбить себя с траектории фантомом, этой вашей тоской по запре­дельному. У нас тут своя вечность, храм, так сказать, долга и благочестия. И мы туда строем, год за годом, возраст за возрастом. Впрочем, мальчики пусть оста­ются, где были, в стеклянной тирренской воде по щи­колотку, а мне отсюда низвергаться повыше. Ну же, малыш, начинай привечать свою мать улыбаясь! Впе­реди всех, за сворой ликторов, в огненной добела ки­расе, в золотом венце доблести, М. Вергиний Приск Лукилиан, Палатинской трибы, вечный воин Вечного Города, и огненные жеребцы Арабии пляшут в несбыв­шейся триумфальной упряжке.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Слепой в лесу

I

Отцу моей матери, вождю одного из кельтиберских племен, за дружбу и неизменную верность Риму в пе­риод мятежа Сенат и римский народ даровали граж­данство и возвели его во всадническое достоинство.

Мать, по воспоминаниям домочадцев, по легендам даже, была женщина неповторимой красоты, и, не имей она в приданом всаднического кольца, моего отца и это, пожалуй, не остановило бы, даром что он до кон­ца дней мечтал вернуться в Сенат и завещал эту на­дежду мне. Он любил мою мать, несмотря на полную взаимность, какой-то безнадежной, обреченной любо­вью, и, когда, вернувшись с долгой прогулки, я застал отца над ее остывающим телом — она умерла от укуса невиданной в наших местах змеи, в собственной спаль­не, в какие-нибудь полчаса, — я не заметил в нем ни скорби, ни гнева, а лишь просветление, как бы пото­му, что ужасное неизбежное наконец сбылось и боль­ше не надо отсчитывать дни и часы иссякающего сча­стья. Исполнив положенное на похоронной церемо­нии, он удалился и дней пять не показывался нам на глаза, не прикасался к еде, не желал видеть даже Парменона, так что мы не чаяли найти его в живых. Но он появился, без тени на челе, и тотчас сел за свою пере­писку — плести тончайшую и тщетную паутину, опу­тывающую всю империю, или так ему казалось, о ко­торой я в ту пору ничего не подозревал и которая впос­ледствии легла на меня бременем нежеланной чести.

Мать, разумеется, не смела учить меня испанскому наречию, на котором говорила только с сестрами, а иногда пела с ними, но лишь тайком от отца, от кото­рого, наверное, у нее не было других секретов. Гово­рить со мной по-латыни она стеснялась, да и почти не могла, и моим первым языком оказался греческий, за вычетом тех латинских формул, без которых невозмож­но было обойтись в общении с отцом. Отец же, види­мо, считал мой греческий мальчишеской позой, по­хвальбой зубрилы, и лишь после смерти матери, как-то за Кикероном, постиг всю глубину моего невольного невежества. От акцента я впоследствии с немалым тру­дом избавлялся уже в римской школе, и одноклассни­ки, не отличаясь снисхождением, дразнили меня Ис­панцем, хотя я просто выговаривал латинские слова на греческий манер.