Просто голос (СИ)

Как неожиданно и остро вдруг хотелось быть взрос­лым, серьезным, уметь без усилий расставлять слова в таком вот нужном разговоре, умно и независимо жить, не боясь позабыть урок к вечерней встрече с отцом, твердо знать, кому и что положено делать, с кого спро­сить и кому изъявить укор. Ночью в постели, нате­шившись теневыми фигурками из пальцев в пепель­ном зареве лампы, я дотошно вошел в положение во­ображаемого Глабрия, дал пару дельных советов по кирпичному ремеслу, чтобы ему уже не робеть о буду­щем, а заодно позвал жене врача и лично проследил, как он уснащал банками податливую жирную спину этой женской гусеницы.

На играх был обычный крик, топот и лязг колес­ниц. Я уводил глаза с пыльной беговой дорожки и раз­глядывал женский сектор, но уже не видел там матери — это был наш первый выход без нее. Я сидел рядом с Артемоном, визжавшим заливистее иной кухарки, и пытался воскресить неслышный шепот моря, зная, что имею власть и надо только научиться. Синие, как я им и велел, пришли вторыми.

Мой первый наставник, однако, стоил большего, чем видно из этих запоздалых насмешек. Излишняя внешность, обычная в подобных персонажах, не отменяла в нем широты познаний и даже некоторого ума, хотя и притуплённого за годы прежних скитаний и скудного купеческого странноприимства. Этот сухой побег асиатского оазиса, спустивший себя за полцены, на диво у нас укоренился, стал вполне своим, а для меня, знав­шего его с рождения, в те годы и вовсе не было челове­ка ближе и нужнее, потому что Юста была слишком очевидна, а отец, с кончиной матери любимый еще больнее, жил как бы за пологом загадки, как бы в тени гневной и неминуемой грозы, медлящей разразиться. Мы все понимали, что этому гневу не до нас, но не забегать же под острие занесенного копья.

Артемону это было тем более ясно, что в истории с Аристогитоном ему уже случилось напороться, то есть быть выпоротым; и не то обидно, что без вины, а что именно ему, отличенному среди прочих статусом фи­лософа, ровне управляющему, выпало такое печаль­ное исключение. Обыкновенно отец был даже наро­чито великодушен, и если пристрастен, то в выгод­ную для виновного сторону, отчего по всей колонии ходили завистливые слухи о «людях Лукилия» как об отпетых лодырях и лотофагах, а сами они не видели выгоды перечить этой заведомой неправде и даже, наверное, похвалялись перед дружками в тавернах избытком досуга.

Искупая приступ несвойственной строгости, отец после злосчастной порки, а особенно после гибели Гаия, связавшей близких ему незримыми узами печа­ли, удвоил и без того щедрые милости Артемону, ко­торый мог теперь без особого убытка трижды себя выкупить, но экономил, уповая на вольную по завещанию, хотя был не из юношей. Первое время он еще не забывал поджимать губы и упирать очи долу при появлении хозяина, источая всем существом такое смирение паче гордости, такие приотворяя бездны уязв­ленной добродетели, что было непросто пройти мимо уморы, не покатившись в хохоте, хотя мы и сдержи­вались, чтобы не усугублять сцены достоинства. Он повадился также, подкараулив отца в радиусе слыши­мости, нарочито внятно внушать мне какой-нибудь подобающий стих, и я уже дискантом разносил его по гулким комнатам: «Верности ругань у них, а кротости — плеть воздаянье».

Одурев от негаданного богатства, он обзавелся слу­гой, мальчишкой в лишаях, которого обрядил в фило­софские обноски со своего плеча и даже кое-чему обу­чал в часы моего досуга. Обычным же занятием этого студента было таскание за нами свитков, когда в жар­кие дни мы уединялись в рощице над карьером. Буквы я выводил на песке или, послюнив палец, на пыльном сколе скалы — воск на дощечке плавился и подтекал на солнце.

Там, в тени худосочных платанов и диких маслин, брошенных небом белому камню на скромное сирот­ство, в горячем безводном воздухе, который память пронзает остановившимся, как бы стеклянным поле­том шершня, протекало мое первое воспитание, пока плешивый Сабдей, обливаясь вонючим недетским по­том, истреблял по расщелинам ящериц. Там Ахилл, повздорив с Агамемноном из-за пленной девки, зате­вал свой исторический скандал, подразумевая еще бо­лее ранний, но примерно на ту же тему, между Пари­сом и Менелаем, а затем, через годы обоюдной отваги, на фоне живописного пожара, пращур Айней с ларами в багаже прокладывал путь к берегам неизвестного Тибра. Там Нума определял законы, Брут мечом уч­реждал республику, а Фабий Кунктатор, избегая по­ступков, спасал ее от происков деятельного иностран­ца. Там сердитый кенсор Катон, положив жизнь на искоренение пагубной греческой премудрости, на скло­не дней шел на мировую и внимал чуждым спряжени­ям в устах поэта-полукровки.

Словно Катон наоборот, я изучал латынь по Эннию. Для Артемона последние полвека латыни были только мгновением в жизни языка-однодневки, досад­ной помехи, крадущей внимание у Пиндара; к тому же он принимал всерьез лишь то, что заучил издавна, что было освящено авторитетом столпов Тарса или Родо­са, или где он там набирался своего единожды и навек выкованного глубокомыслия. «Чего не было — того не существовало», загадочно признавался он, и мне было нечем крыть, я покорно уступал дивно прозрачной мудрости учителя. К списку несуществовавшего были, видимо, отнесены и Двенадцать Таблиц, этот бич и язва римского ребенка. Здесь, к выгоде педагога, ска­жу, что он никогда не пытался втолковать другому то, чего не понимал сам, хотя эта слабость, на мой уже теперешний, более зрелый взгляд, одна из самых свой­ственных. Все эти замшелые обороты похотливых юри­стов древности, по-видимому, будили в нем священ­ную гадливость — полуграмотные изыски глинобит­ных местечковых мудрецов в глазах легионера культуры с вещмешком вековых знаний. Когда отец, кивая на традицию, рискнул попенять Артемону этой прорехой в моем круге чтения, тот имел смелость спросить о значении одного-двух темных мест в документе, и отцу осталось лишь развести руками. Итогом неохотного компромисса были для меня несколько вечеров зуб­режки в портике, головная боль и пригоршня обро­ненных цитат вразброс — успокоить родительское по­дозрение, что римского мальчика лишают наследия предков.

«Ну-ка, удиви!» — настаивал отец, целуя меня и ставя между колен, и я послушно докладывал о том, как «нам в одиночку сберег республику бдительный муж». Я стоял с достоинством, не ерзал, хотя на дво­ре, на убитой пыльной поляне, нетерпеливо кривил рот загорелый голый мальчик Каллист, косясь на две кучки орехов, из которых большая была моя. Я рано понял, что взрослые ждут от нас преданности и при­лежания и что, изобразив на лице эти простые чув­ства, скрывшись за ними на короткое и неизбежное, раз уж живешь ребенком, время, можно получить массу выгод, и незачем им знать, что хватаешь их легкую науку на лету, что сами они напрасно выросли и важ­ничают. Будучи, наверное, не глупее брата, бросив­шего на произвол, я обошел его по части стратегии и старался до времени не выводить резерв. Взрослые и без того прожужжали друг другу уши, пока мои не дремали, о пропрайторском сучонке, моем ровесни­ке, который еще читал по складам и ходил под себя, и при нужде, чаще на форе или за звучными поцелуями с цветом всадничества у театрального портала, я по­такал отцу, без тени понимания извергая громоздкие куски из Квадригария.

В подступившем будущем, на поросшем мрамором бугре у Тибра ненавистный нам старец освятил храм Марса Мстителя — невесть откуда явленное ему диво, звук олимпийской музыки в камне, цену неотмщен­ной крови. С Родоса в негаданной надежде поспешал претендент, сумеречный пытатель звезд и птиц. Суе­верная Юста со слов еврейки-бакалейщицы сбивчивым шепотом рассказывала о царственном младенце в Па­лестине, пророке и судье, который сокрушит власть Палатина и утрет слезы страждущим; ее непомерная грудь перекатывалась тирренскими волнами под ры­жей туникой, а отец, упирая в сторону безумный, ос­тановившийся взгляд, тонко улыбался в усы — он уже отставил от себя постылого цирюльника и нередко выходил в греческом платье. Затевалась осень двенад­цатого года моей жизни.