Просто голос (СИ)

II

Отец, покинувший Рим едва не в рубище, возвращался в строй. Сенаторский ценз был давно достигнут и пре­взойден, однако назад в курию дороги не было — отча­сти из-за очевидной неохоты Кайсара, но больше по­тому, что давний позор пристал накрепко, а размолвка с кантабрами так и осталась единственной и безуспеш­ной попыткой отмыть ущемленную честь. У нас было большое поле льна, до тысячи овец на горном выгоне, масличная роща на два пресса, виноградники уже где-то под самыми Эмпориями, куда часто наезжал на сво- ей двуколке отцовский управляющий Эвтюх, а годам к десяти стал брать и меня. Ездил он и на юг, к Сагунту, где отец с одним купцом имел долю в фабрике рыбно­го соуса, но туда, щадя обоняние, мы не навязывались. Все это, впрочем, кроме виноградников, я знаю скорее из записей, просмотренных братом в таблине уже пос­ле ухода отца, и проклятая привычка заглядывать в ко­нец истории корежит мне весь стиль. Восстановим присущее время и место.

Наш гражданский статус в колонии был статьей до­вольно деликатной. С одной стороны, отец ушел из Сената добровольно, долги в конечном счете были отданы, и, продолжай мы жить в Риме, место в спис­ке всадников практически подразумевалось — разве что муж царственной особы мигнул бы неодобритель­но с Палатина, отец отечества в путах деспотического материнства, но для него это значило бы зайти слиш­ком далеко. Я, впрочем, не по возрасту зол, здесь бы не повредила беспристрастная правка, а мертвые уже отомщены смертью же. В провинции переписью ведал пропрайтор, и его умелый взгляд легко различал обла­ко немилости, дождившее на нашу кровлю. Но и ему было не с руки идти на демарши, потому что при на­шей простоте нравов всякий гражданственный горшеч­ник поимущественнее щеголял в узкополосой тоге, а что уж тогда говорить о семье отставного сенатора?

Не скажу дурно о добрых горожанах — они инстин­ктивно ринулись осыпать новосела поместными поче­стями, и, хотя отец большей частью благодушно отма­хивался, его все же избрали фламином Эркула и попе­чителем коллегии кирпичников при храме. Была еще коллегия пахотных колонистов, большей частью нелю­димых бородачей, которые съезжались на свои обеды раз в год, набирались по уши неразбавленным и рас­ползались по норам, с остановившимися глазами, с неповоротливыми, задубевшими в походах шеями, — товарищи моей предстоящей жизни.

Кирпичники были совсем иное дело — народ го­родской, разговорчивый, без той спеси свободнорож­денных, которой, по праву или нет, полыхали ветера­ны за боронами. С их казначеем, рыжим и обстоятель­ным галлом, державшим мастерские в крутой узкой улочке над цирком, нас даже связывало нечто вроде дружбы, и мы иногда навещали его перед играми, по делу или просто для беседы, сейчас мне трудно сооб­разить, но отец, похоже, предпочитал его непритяза­тельную болтовню ученому гомону Артемона. От во­рот ипподрома дорога взмывала влево; здесь, вблизи фора Кайсара, еще в лесах и мраморном грохоте, в ра­достной ругани строителей, расходящихся в бани, жили горожане поименитей и посостоятельней, иные в воз­веденных по памяти приблизительно греческих домах с выбеленными до боли в солнечный день наружными стенами, на которых кроны платанов и смоковниц высекали свои синие прохладные тени. Но в полумиле запутанного подъема, где носильщикам порой прихо­дилось пускаться в мудреные маневры меж стремитель­но сходящихся стен, где шесты безвыходно упирались в дорожный камень и отец отдирал меня, изнемогаю­щего от изумления, от почти вертикальных перил над метнувшимся к зениту морем, над известковой, по­чти коралловой геометрией арок и спусков в радуж­ных крапинах жителей, — там, на птичьем парении, где я навсегда полюбил мой первый город, склон по­немногу снижался в плато, с выбитыми в камне дыра­ми таверн, с цирюльниками, зазывающими на экзе­куцию, на вспененной расторопной дороге, где устало звенела браслетами женщина еще неизвестных мне занятий, а прохожий пристально мочился в предус­мотренный сукновалами вонючий чан, свободной рукой оберегая визитный плащ, мысленно потораплива­ясь на зрелища и к застолью.

В эту пору, часу в восьмом дня, здесь стоял плот­ный галдеж, а запах клубился еще плотнее, так что воз­дух, казалось, можно было рубить на плиты, чтобы воздвигать из них неизвестно для какой надобности невидимые пирамиды, стены в городе слепых. Для меня, росшего под журчание садового фонтана, этот оглу­шительный мир на приморском холме сочился испу­гом и соблазном, в котором я двигался через силу, слов­но в теле медузы, но и в страхе, что слишком скоро уведут. Прямо на углу выдавалась из стены мастерская кожевенника, где можно было прицениться к полиро­ванным ремням и новенькой лощеной конской сбруе, которую хотелось поскорей получить в подарок, и хо­зяин, приветливо косясь на опрятного мальчика в тоге, протыкал пространство ловким и блестящим шилом. Меня тут же обували в новые сандалии, и, казалось бы, живи и радуйся удаче, — но как было отвести глаза от заманчиво скрипучих, пусть еще воображаемо, во­енных сапог на шипастой подошве, и откуда было при этом знать о сотнях миль, которые предстояло в них отмахать. Напротив кольчужник, богоподобный в сво­ей трудовой хромоте, сосредоточенно вывешивал над дверью только что возникшее изделие из полыхавших на солнце бронзовых блях, и отец, уже отвоевавший свое, с высохшей рукой на перевязи, подходил-таки прицениться, перемолвиться о чудодейственном искус­стве прежних мастеров. Кольчужник не перечил — дес­кать, да, у кого же нам и учиться, как не у тех, — хотя по его беглому взгляду на отцовское увечье было не­трудно понять, во что он ценит музейное мастерство rope-искусников вчерашнего дня; а в глубине лавки, у огня, работник тонким молотком скалывал глину с матовых черных поножей. Брадобрей, выкативший свое на самую середину проезжей дороги, давал по­пробовать орудия на палец робкому обладателю одут­ловатой морды в щетине. Снисходительный ритор брез­гливо прикрывал нос лоснистым краем плаща.

Кирпичная мануфактура галла пряталась в проре­завшей склон поперечной аллее. Там, под неостывшим еще послеполуденным солнцем, перед жарко разину­тым печным зевом сновали мокрые, в подобранных безрукавках мастеровые, а хозяин, даром что сам как мул в мыле, толково их понукал. Завидев нас, он совал носилки в ближайшие праздные руки и затевал почти­тельную беседу, но с веским достоинством преуспев­шего и помнящего об этом человека, который не се­годня-завтра велит выковать себе такое же кольцо и обшить тогу пурпуром.

«С Глабрием, сами знаете, уже второй год бьемся — не клеится у него, — излагал он, глядя не то в глаза, не то через плечо в забранную барашками воду бухты. — Вот опять внесли за него в складчину. Другое дело, если бы ленился, тогда разговор короткий, а то ведь не разгибаясь... да что пользы? И жена теперь лежит пос­ле родов, а домашних у него одна дура девка, за детьми кто глядеть станет?» — «Да, без жены тяжелее». — «Мы­то пока его не оставляем, но сколько же его тащить из дыры?» — «Ну, помогите парню, из него еще будет толк». — «А то, может, ну его — у всякого своя морока, пусть к хозяину воротится, там за ним и присмотрят». — «И это выход», — соглашался отец с незаметной мне, ребенку, иронией, тешась крутыми альтернативами на­родного разговора.

Шишковатый, будто наскоро вытесанный из поле­на галл растопыривал мозолистые в веснушках пятер­ни, высматривая на них место возможному золоту, со­лидно крякал, довольный удачным ходом совещания, затылком гордясь перед своими, что так вот запросто, на равных толкует с самим «сенатором». Отцовские кирпичники были люди в основном небогатые и не­многочисленные, их постоянно теснили каменотесы из загородных карьеров, и весь город, до самой стены Скипионов, змеившейся поверху, играл в рассветных лу­чах розовыми известковыми лопастями. Но рыжему казначею нужда не грозила — он держал правитель­ственный подряд на облицовку бетона.

«Ну, прощай, господин, теперь до сентябрьских Ион». И уже напоследок, осклабившись щербатым ртом через плечо: «А синие-то, поди, обойдут сегодня ва­ших?»