Одинокий мужчина

Джордж подвигается к ней поближе на кушетке, обнимает ее рукой, молча, с участием прижимая к себе содрогающуюся пухлую массу. Вовсе он не холоден; вовсе не безучастен. Он сочувствует Чарли в ее положении, тем не менее его счастливому состоянию, его la felicidad это ничуть не мешает. Свободной рукой он отпивает из бокала, стараясь, чтобы контактирующая с Чарли половина его тела не выдавала этих манипуляций.

Только как странно теперь, рядом с рыдающей Чарли, вспоминать ту ночь, и тот звонок из далекого Огайо. Дядя Джима, которого он в жизни не видел, звонит с очевидным сочувствием, признавая видимо права Джорджа на долю в семейном горе; однако затем, выслушивая его лаконичные да… понятно, да, и отрывистые нет, благодарю — в ответ на приглашение на похороны — он видимо решает, что этот сожитель, о котором они так наслышаны, вряд ли был особо близким другом Джиму… А потом, минут пять спустя после того, как он положит трубку, когда его пронзит первый шок понимания, когда малоосмысленные слова обретут ужасное буквальное значение, он, задыхаясь и слепо спотыкаясь на лестнице в темноте, взберется вверх по ступенькам, как безумный грохоча в дверь Чарли, будет рыдать у нее на плече, обхватив ее колени, навалившись всем телом; а Чарли обнимет его, гладя по голове, утешая обыкновенными в таких случаях словами… Но позже в полдень, отойдя от дурмана снотворного, поднесенного ему Чарли, он уже не чувствует ничего, кроме отвращения — я предал тебя, Джим, нашу с тобой жизнь предал, превратив наш союз в повод подтирать слезы бабской юбкой. Но конечно эта мысль — последствие истерики, второй шок, это скоро прошло. А Чарли, храни Господь ее доброе глупое сердце, берет тем временем ситуацию под контроль: готовит его любимые блюда, и завернув в фольгу, приносит сюда в его отсутствие — остается лишь подогреть — пишет жалостливые записки с позволением звонить в любое время, даже лучше среди ночи, если ему захочется; и так надежно скрывает она ужасную правду от своих друзей, что они по сей день подозревают, что Джим сбежал отсюда после какого-то секс-скандала — из лучших побуждений превратив смерть Джима в дурацкий фарс. (Теперь Джордж этому только усмехается). Конечно он рад, что примчался к ней тогда. В ту ночь она, в кристально чистой своей наивности, преподала ему бесценный урок: нельзя предать (идиотское слово!) Джима, или жизнь с Джимом, как не старайся.

К этому моменту Шарлотта справляется с рыданиями. Еще пару раз шмыгнув носом, еще раз извинившись, она успокаивается.

— Интересно знать, когда все пошло не так…

— Ради Бога, Чарли, какой в этом смысл?

— Конечно, если бы мы с Бадди остались вместе…

— Никто не скажет, что в том твоя вина.

— Всегда виноваты оба.

— Как он сейчас, ты о нем что-нибудь слышишь?

— Как же, слишком часто. Они все еще в Скрентоне. Он сейчас без работы. А Дебби только что родила — в третий раз — еще одну дочку. Не представляю, как они справляются. Я пытаюсь убедить его не слать мне больше денег, даже ради Фреда. Но, когда дело касается его чувства долга, он упрям как осел, бедняга. Хотя, дальше пусть он решает этот вопрос с Фредом, мое дело теперь сторона…

Короткая унылая пауза. Джордж утешительно хлопает ее по плечу.

— Как насчет еще пары глотков, перед твоим жарким?

— Какая замечательная идея! — Она уже веселее смеется. Но когда он забирает у нее бокал, с излишним пафосом гладит его руку, — Ты так чертовски добр ко мне, Джо.

У нее слезы на глазах.

Поднимаясь, чтобы уйти, совсем нетрудно сделать вид, что он ничего не замечает.

Если бы меня угробил тот грузовик, говорит он себе, удаляясь на кухню, сейчас здесь был бы Джим, и он входил бы в эту дверь с бокалами в руках. Все так просто, именно так.

НУ вот и мы, — говорит Шарлотта, — только мы вдвоем. Ты и я.

Они пьют кофе после ужина. Жаркое вполне удачное, хотя почти не отличимое от привычного ему, так что отношение этого блюда к Борнео наверняка чисто типографское.

— Только мы вдвоем, — повторяет она.

Джордж неопределенно улыбается, не зная, ждать ли чего-то посерьезнее, или это расслабляюще-сентиментальное последствие алкоголя. Они уговорили на двоих полторы бутылки.

Но тут, неспешно и задумчиво, как бы между прочим вспомнив свои обыкновенные женские хлопоты, она добавляет:

— Полагаю, через день-два нужно будет освободить комнату Фреда.

Молчание.

— Я думаю, пока я этого не сделаю, я не поверю, что все окончательно решено. Нужно сделать что-то такое, убедительное. Ты понимаешь?

— Да, Чарли, кажется понимаю.

— Конечно, я отошлю Фреду все, что понадобится. Остальное можно где-нибудь хранить. Под домом полно места.

— Ты намерена сдавать его комнату? — Джордж решает уточнить, ведь если так, это дело лучше обсудить.

— О нет, я на это не способна. Только не чужаку, во всяком случае. Комната не слишком изолирована, это может быть лишь член семьи… Боже, надо отвыкать от таких слов, это лишь привычка… Но ты должен понять, Джо, это может быть только близкий мне человек…

— Конечно, я понимаю.

— Ты знаешь, это странно, но мы теперь в одной лодке. Наши дома слишком малы, и слишком велики для каждого из нас.

— Как на это посмотреть.

— Да… Джо, милый… Можно спросить одну вещь? Я конечно не собираюсь лезть в твою душу, и все такое…

— Валяй.

— С тех пор, как… ну, уже прошло какое-то время — ты по-прежнему желаешь жить в одиночестве?

— Я никогда не хотел жить в одиночестве, Чарли.

— Ох, я знаю! Прости, я не об этом…

— Знаю, что не об этом. Но все в порядке.

— Я знаю, что для тебя значит ваш дом. Ты не собираешься когда-нибудь переезжать, а?

— Нет, всерьез нет.

— Нет… — (немного тоскливо). — Я так и думала. Наверное, пока ты там, ты чувствуешь себя рядом с ним, это так?

— Может и так.

Она наклоняется, с душевным пониманием сжимая его руку. Затем тушит сигарету, и, к облегчению для обоих, бодро заявляет:

— Не принесешь нам еще выпить, Джо?

— Сначала посуда.

— Да ладно, милый, подождет! Утром я вымою. Знаешь, мне даже нравится. Хоть чем-то занять свои дни. Ведь почти нечем…

— Не спорь, Чарли. Не поможешь, я и сам справлюсь.

— Ох, Джо…!

ИТАК, спустя полчаса, они опять в гостиной, полные бокалы в руках.

— Зачем притворяться, что не любишь? — Вызывающе, с кокетливым упреком спрашивает она. — Конечно ты должен скучать, конечно хотел бы вернуться — ты сам это знаешь!

Это одна из излюбленных ее тем.

— Я не притворяюсь, Чарли, ради Бога! Будто не знаешь, что я-то бывал там, и не раз — в отличие от тебя. Я не спорю, с каждым приездом мне нравилось там все больше. Еще точнее, теперь я считаю, что возможно это самая необычная страна мира — и самая удивительная смесь. Все меняется, и ничего не меняется. Вряд ли я рассказывал тебе, что в середине прошлого лета, когда мы с Джимом были в Англии — если помнишь, мы путешествовали по Котсвольду. Так вот, однажды утром мы приехали на мини-поезде по железнодорожной ветке в настоящую деревню из поэмы Теннисона — сонные долины, медлительные коровы, воркующие голуби, древние вязы — и особняк елизаветинских времен вдалеке за деревьями. А на платформе нас встречали два служителя в точно такой же форме, какую носили носильщики в девятнадцатом веке. Только эти были неграми из Тринидада. А билетный контролер у ворот оказался китайцем. Я чуть не помер от восторга. То есть, до совершенства только такого финального штриха здесь и не хватало.

— Не думаю, что это мне понравилось бы, — говорит Шарлотта.

Какой удар по ее романтизму, еще бы. Он нарочно поддразнивает ее. Только ее трудно сбить с толку. Она жаждет продолжения, пребывая в мечтательно-хмельном настроении.

— А потом вы отправились на север, — напоминает она, — осмотреть дом, где ты родился, да?