Одинокий мужчина

СУПЕРМАРКЕТ еще открыт; он работает до полуночи и ярко освещен. Его сияние манит прибежищем от мрака и одиночества. Можно часами бродить по островку обманчивой стабильности, размышляя, что именно из всего изобилия взять на ужин. Боже, чего тут только нет! Фирменные броские упаковки гарантируют вам отличный аппетит. Каждая этикетка на полках взывает: меня, меня возьми; такая битва за твое внимание способна внушить, что ты любим и желанен. Только помни, едва ты вернешься в пустые комнаты, мираж рекламных благ рассеется; останется лишь картонка и еда в целлофане. Исчезнет даже аппетит.

Вообще-то это не святилище. Это — среди бутылок, банок и коробок — хранилище мучительно живых воспоминаний о продуктах, купленных, приготовленных и съеденных с Джимом. Напоминания безжалостно хлещут его, пока он катит мимо свою тележку. Тот, кого не ждет ужин в одиночестве, так ли безнадежно одинок?

Страх питаться в полном одиночестве — не это ли главная опасность? Не в том ли начало постепенной деградации — начиная с перекуса у стойки, выпивки в баре, попоек дома без закуски — заканчивая пачками снотворных, вплоть до неизбежной однажды передозировки? Только кто вам сказал, что надо держаться, Джордж вас спрашивает? О ком мне беспокоиться? Кому до меня дело?

Эка важность, говорит он себе, возьму я морской язык, рубленое филе или стейк. Внутри лишь отвращение, даже ярость. К черту еду. К черту жизнь. Ему хочется бросить полную продуктов тележку. Правда, рабочим в зале он добавит хлопот, а вон тот парень так мил. Раскладывать самому по местам сизифов труд, у него упадок сил и острый приступ лени. Лучше пойти домой и залечь в постель до тех пор, пока не внушишь себе какой-нибудь недуг.

Все-таки он подкатывает тележку к кассе, расплачивается, однако на пути к парковке находит телефонную будку и набирает номер.

— Алло.

— Привет, Чарли.

— Джо…!

— Слушай, еще не поздно передумать? Насчет этого вечера? Понимаешь, когда ты звонила утром… я считал, что буду очень занят, но мне только что сказали…

— Конечно, не поздно!

Она даже не слушает его лживые отговорки. Ее радость доносится до него сквозь путаницу проводов прежде любых слов. Моментально Джо и Чарли образуют еще одну счастливую пару на вечер, посреди сонма неприкаянных одиночеств. Если бы кассиры, представим, наблюдали бы за ним, они бы отметили, как его лицо в стеклянном кубе осветилось радостью, словно у влюбленного.

— Может, что-нибудь захватить? Я в магазине…

— О нет, спасибо Джо, милый! У меня тонны еды. Теперь всегда всего слишком много, наверное потому…

— Буду у тебя чуть позже, сначала надо зайти домой. Пока…

— Ох, Джо, как это мило! О ревуар!

Но он в таком состоянии, что его настроение меняется прежде, чем покупки загружены в машину. Точно ли я хочу ее видеть, спрашивает он себя, и вообще, с какой стати я затеял все это? Он мысленно представляет себе уютный вечер в своем доме, на первый взгляд, милейшую домашнюю сценку — поглощение купленной еды, чтение книжки на кушетке до тех пор, пока не вгонишь себя в сон. Только минуту спустя Джордж замечает, что лишает эту картину смысла — отсутствие читающего Джима на кушетке напротив; когда оба поглощены чтением, оба сыты близостью друг друга.

ДОМА он надевает от армейских излишков рубашку цвета хаки, линялые синие джинсы, мокасины и свитер (он часто сомневается в уместности стиля — не кажется ли он молодящимся в такой одежде? Но Джим всегда возражал, что это то, что нужно — словно Роммель в цивильной одежде. Джорджу шутку оценил).

Когда он уже собирается выходить, в дверь звонят. Кто это может быть, в такой час?

Миссис Странк!

(Что я натворил, на что будет жаловаться?)

— Э-эм, добрый вечер… — (Она явно нервничает, чувствуя себя вторгшейся на вражескую территорию). — Я понимаю, что слишком поздно, я… мы часто хотели вас пригласить… я знаю, вы очень заняты… но мы давно не собирались вместе, и решили спросить, не зайдете ли вы к нам выпить чего-нибудь?

— То есть, прямо сейчас?

— Ну да. Мы как раз вдвоем дома.

— Мне ужасно жаль. Боюсь, что прямо сейчас я должен уйти.

— Ох, жаль. Я подозревала, что вы не сможете. Но…

— Нет, послушайте, — Джордж говорит искренне, он крайне удивлен и тронут. — Я в самом деле был бы рад, правда. Может, перенесем на другой раз?

— Ну, конечно. — Но миссис Странк ему не верит, улыбаясь невесело.

Джорджу вдруг очень захотелось, чтобы она ему поверила.

— Я буду рад прийти. Как насчет завтра?

Ее лицо сникло.

— А, да, завтра… Хорошо бы, но боюсь, понимаете, завтра у нас будут друзья из долины, так что…

Они могут заметить кое-какие мои странности, и вам будет неловко, думает Джордж, ну ладно, ладно.

— Да, я понимаю, — говорит он, — но можно же выпить и в другой раз, правда?

— О, конечно, — соглашается она с энтузиазмом, — и очень скоро…

ШАРЛОТТА живет на Соледад-Уэй, узкой улице, идущей вверх по холму, которая ночью так плотно уставлена припаркованными по обеим сторонам машинами, что встречные водители разъезжаются с трудом. Если приехать в гости после того, как местные обитатели вернулись с работы, то скорее всего придется оставить машину за несколько кварталов, у подножия холма. Но Джорджа это не заботит, пешком от его дома до Чарли минут пять.

Ее дом почти на вершине холма, к нему ведут три пролета кривобокой деревянной лестницы: в сумме семьдесят пять ступенек. Перед ней есть обветшалая хижина, до потолка забитая потрепанными чемоданами и ящиками, в которых Чарли хранит весь ненужный хлам. Джим обыкновенно говорил, что гараж захламлен, чтобы был повод не тратиться на машину. Так это или нет, но она категорически не желает учиться вождению. Если ей куда-то нужно, а подвезти некому, что же, значит не судьба. Но соседи почти всегда ее выручают; они элементарно не способны устоять перед этим британским шармом — слабость, которую Джордж тоже знает, как использовать, хотя и в иных сферах.

Ближайший к Чарли соседский дом находится на уровне улицы. Начиная подъем по ступенькам, можно рассмотреть убожество его домохозяйства через окно ванной комнаты (следует признать, что Соледад социально уровнем ниже, чем Камфор-Три-Лейн). Ванная увешена трусиками и пеленками, резиновый баллон спринцовки закинут на душевой кран, шланг для прочистки труб брошен на пол. Соседских детей нигде не видно, но на склоне холма за их домом земля утрамбована до твердости кирпича, а из растительности живы только кактусы. Вверху на склоне установлено напоминающее виселицу сооружение, к которому крепится баскетбольное кольцо.

Шарлоттин склон холма до сих пор можно называть садом. Местами на его террасах еще видны цветущие розы. Но за ними не слишком хорошо следят; когда Чарли в депрессии, страдают даже цветы. Выживать их колючим побегам приходится вперемешку с сорняками.

Джордж взбирается медленно, не напрягаясь (только молодых не смущает появление на пороге запыхавшимися). Здешние лестницы можно рассматривать как летопись; некоторые из них до сих пор украшены автографами первых богемистых поселенцев, очевидно адресованными к карабкающимся на четвереньках поддатым гостям: Вверх и вперед. Держись. Совсем ты плох, приятель. Не помри здесь!

Это ли не рай?

Воистину лестницы эти обернулись посмертной местью колонистов тем, кто занял их место, особенно современным домохозяйкам; здесь фактически невозможна новомодная облегчающая труд механизация. Если исключить фантазии о гигантском подъемном кране, все приходится нести наверх на руках — другого способа затащить сюда что-либо не существует. Холодильник, плиту, ванну, мебель — все это втащили в дом Чарли сильные руки яростно матерящихся мужчин — получивших затем заоблачную плату плюс тройные чаевые.

Чарли встречает его, когда он уже почти наверху. Она очевидно поджидала его, опасаясь каких-либо изменений в его планах в самый последний момент. Они встречаются, обнимаются на крошечном ненадежном крыльце перед входной дверью. Джордж ощущает всю мягкость пышного прижавшегося к нему тела. Скоро она резко отстраняется, энергично хлопнув его по спине, давая понять, что не собирается перегружать его эмоциями; ей не чуждо чувство меры.