Одинокий мужчина

— Проходи внутрь, — говорит она.

Прежде чем последовать за ней, Джордж бросает взгляд через неширокую долину туда, где вдоль невидимого сейчас океана сияет линия фонарей на променаде у пляжа. Стоит тихая безветренная ночь, внизу слоистый морской туман размывает свет от окон домов. Отсюда, с ее крыльца, когда туман особенно густой и дома внизу не видны, а фонари кажутся мутными пятнами, гнездышко Шарлотты кажется удивительно далеким от всего мира.

Дом ее — простая прямоугольная коробка, один из тех построенных после войны сборных домов, которые так превозносила пресса, уверяя, что за ними будущее; но они не прижились. Пол покрывают татами, декор — в духе магазина восточных подарков. Фонарь чайного домика у двери, позвякивающие на ветру колокольчики на окнах, огромный красный бумажный воздушный змей в виде рыбы на стене. Два свитка с рисунками: разъяренный японский тигр свирепо рычит на пикирующего (американского?) орла; и сидящее под деревом божество с бороденкой из полдюжины волосков, длиною футов в двадцать. Три низкие кушетки завалены милыми шелковыми подушечками, слишком несерьезными для чего-то еще, кроме швыряния в гостей.

— Надо же, я только что заметила, как здесь пахнет кухней! — восклицает Шарлотта.

Так и есть. Но Джордж дипломатично уверяет ее, что запах чудесный и у него разыгрался аппетит.

— Собственно, я решила приготовить необычное жаркое. Обнаружила в путеводителе по Борнео, который мне дала Мирна Кастер. Правда, рецепт не слишком понятный, так что я пофантазировала немножко. Я имею в виду, прямо об этом не пишут, но я подозреваю, его надо готовить из человечины. На самом деле я использовала остатки окорока…

Она намного младше Джорджа — будет сорок пять в следующий день рождения — но, подобно ему, она с цепким упорством борется со старостью. Если судить по фотографиям, она была очень хороша: большие серые глаза в сочетании с мягкой юношеской свежестью красок. Теперь увядшие щеки, нездорового цвета кожа, а волосы, некогда-то окружавшие лицо пышным ореолом, даже не слишком опрятны. И все же она держится. Наряд гротескно смел и совсем не льстит ее фигуре, но так мил: расшитая деревенская блуза в смелых красно-желто-фиолетовых тонах с закатанными до локтей рукавами, цыганистая мексиканская юбка с запахом, ковбойский клепаный пояс. Только, когда собираешься надеть сандалии на босу ногу, не следует ли сделать педикюр? (Может, помешал подспудный пуританизм, свойственный среднему классу центральной Англии?) Джим однажды так прокомментировал аналогичный ее наряд: „Я вижу, вы присвоили себе здешний национальный костюм, Чарли“. Она засмеялась, не обидевшись, и не поняв смысла. До сих пор не понимает. Чарли считает это праздничным калифорнийским нарядом и уверена, что ничем не отличается от соседской миссис Пибоди.

— Я тебе не говорила, Джо? Думаю, что нет. У меня есть целых два Новогодних решения — но их можно не откладывать. Первое: надо наконец признать, что я ненавижу бурбон. — В ее устах это звучит, как ненависть к династии. — Я с самого приезда сюда это скрывала — все потому, что Бадди его любил. Говоря откровенно, теперь кого я обманываю?

Она улыбается ему преувеличенно бодро, чтобы он не вообразил, будто это приступ тоски-по-мужу; и поспешно добавляет:

— Второе: пора уже признать, что женщины, черт побери, действительно пьют очень крепкие напитки! Думаю, это все наши идиотские привычки угождать… Итак, начинаем новую жизнь прямо сейчас, идет? Ступай, приготовь нам выпить — мне, будь добр, водки с тоником.

Она наверняка уже пару раз приложилась. Дрожащими руками прикуривает сигарету. Индонезийская пепельница полна окурков в помаде. На кухню она уходит скованной переваливающейся походкой, намекающей на артрит.

— Как мило, что ты пришел сегодня, Джо.

Он ухмыляется для приличия.

— Ты же отменил ту встречу, правда?

— Вовсе нет! Я же сказал тебе по телефону, что это они отменили в последний момент…

— Ох, Джо, да ладно! Знаешь, я часто замечала, когда ты сделаешь что-то действительно хорошее, ты потом этого стыдишься! Ты прекрасно знал, как ты мне нужен, поэтому отменил ту встречу. Стоить тебе открыть рот, и я сразу знаю, когда ты врешь! Нам втирать друг дружке очки уже бесполезно. Я это давно поняла, после стольких-то лет — ты разве нет?

— Конечно, и мне следовало бы, — соглашается он, улыбаясь, гадая, кто придумал чушь, будто близкие друзья понимают тебя лучше всех?

Мир полон иллюзиями о взаимопонимании, например, между любовниками, воспетом поэзией; а на деле эти отношения чаще сущая мука, невыносимая без периодических расставаний или ссор. Славная старушка Чарли, думает он, смешивая коктейли на ее бестолковой, не слишком чистой кухне, как бы я пережил эти годы, если бы не чудесное отсутствие у тебя проницательности? Как часто мы с Джимом, разругавшись вдрызг, приходили к тебе, избегая глядеть друг на друга, разговаривая только через тебя; и волшебным образом тебе удавалось помирить нас именно потому, что ты ровным счетом ничего не замечала.

И теперь, наливая ей водки послабее (ей пора тормозить), а себе виски покрепче, (ему надо догонять), он снова чувствует нечто мистическое, нерациональное — не восторг, не экстаз, не радость — нет, просто счастье. Слову этому в разных странах разный приписывается род — das Gluck, le bonheur, la felicidad — но следует признать, как ни крути, что испанцы правы: слово женского рода, счастье — женский дар. Чарли дарит счастье удивительно легко и совершенно неосознанно, ей это удается, даже если она сама в полном отчаянии. La felicidad Джорджа, его счастье, крайне эгоистично; он безмятежно счастлив, даже если Чарли в переживает разлуку-с-сыном, или тоску-по-мужу (одна из этих бед несомненно назревает сейчас). Но когда лишь ее хандра, без его la felicidad — тогда это тоска смертная.

Тем временем Шарлотта заглядывает внутрь печи, снова прикрывает дверцу и объявляет:

— Еще двадцать минут, — с видом знаменитого шеф-повара, каковым она, слава Создателю, не является.

Когда они с бокалами возвращаются в гостиную, она объявляет:

— Этой ночью звонил Фред.

Говорится это совсем безжизненным тоном, приличествующим грядущему кризису.

— Да? — Джордж выказывает должное удивление. — И где он сейчас?

— В Пало-Альто. — Шарлотта садится на кушетку под бумажной рыбой с таким трагичным видом, словно прозвучало — в Сибири.

— Он бывал уже в Пало-Альто, кажется?

— Конечно. Там живет эта девица. Он, естественно, с ней… Мне пора отвыкать называть ее „эта девица“. У нее вполне милое имя, не стану притворяться, что не знаю: Лоретта Маркус… В любом случае, это не мое дело, с кем Фред, и что она делает с ним. Похоже, ее мать это не волнует. Но ладно, забудь об этом… У нас был серьезный разговор. На этот раз он рассуждал вполне здраво и спокойно. По крайней мере, я знаю, он очень старался… Джо, продолжать как раньше для нас плохо кончится. Он вполне определенно и всерьез сделал свой выбор. Он хочет жить совершенно независимо.

Ее голос угрожающе задрожал. Джордж неубедительно возразил:

— Он еще слишком молод.

— Скорее слишком взрослый, для своих лет. Даже два года назад он прекрасно справлялся, если приходилось оставаться одному. Лишь потому, что он несовершеннолетний, не следует обращаться с ним, как с ребенком. То есть, нельзя по закону требовать его возвращения. Хотя бы потому, что он мне этого никогда не простит…

— Но он уже передумал однажды.

— Да, правда. Я знаю, ты считаешь, он плохо обошелся тогда со мной. Я тебя не виню, это же естественно, что ты на моей стороне. И потом, у тебя ведь никогда не было детей. Джо, дорогой, ты не сердишься, что я так говорю? Ох, ну прости меня…

— Не глупи, Чарли.

— Если бы у тебя и были дети, это ведь не то же самое. Мать и сын — особенно когда его растишь без отца — это сущий кошмар. То есть, как ни старайся, а получится плохо. Он как-то сказал, что я его подавляю. Я сначала не поняла… не могла принять — но теперь знаю… мне пришлось… я правда верю, что понимаю… ему надо жить своей жизнью, прямо сейчас… пусть он будет умолять, но нам нельзя какое-то время видеться… Джо, я не собиралась об этом… извини…