Одинокий мужчина

За пару секунд до конца своего необузданного словоизвержения Джордж, словно парящий на большой высоте циркач, замечает входящего в столовую Энди Лича. Как кстати, какое облегчение! Запас энергии Джорджа уже на пределе, он самому себе верит с трудом. С ловкостью воздушного асса, он с верхотуры опускается в нужную точку. И будто из учтивости неподражаемо ловко замолкает в тот самый миг, когда Энди приближается к их столу.

— Я что-то пропустил? — ухмыляясь, спрашивает Энди.

ВЫСТУПАЮЩЕМУ под куполом цирка не дано скрыться за покровом опускающегося театрального занавеса, спасающего магию волшебства. Балансируя высоко под сводами на своей трапеции, он сверкает в пульсирующем свете, как настоящая звезда. Но на земле, лишенный света софитов, буднично доступный взглядам — хотя все уже глазеют на клоунов — он торопливо уходит мимо рядов по проходу. Ему никто не хлопает. Почти никто не провожает взглядом.

Вслед за безвестностью Джорджа охватывает желанная усталость. Приток жизненной энергии тихо иссякает, и он покорно сникает. Своего рода отдых. Внезапно старение на великое множество лет. Возвращается на парковку уже другой человек; окаменевшие плечи, неловкие скованные движения рук-ног. Опустив голову, приоткрыв рот на отупевшем застылом лице с поникшими к земле щеками, старик шаркает подошвами, занудно мыча себе под нос и время от времени протяжно-громко пукая на ходу.

ГОСПИТАЛЬ стоит высоко на отдаленном холме посреди пологих лугов и зарослей цветущих кустарников; он хорошо виден с автострады. Даже намекая проезжающим — народ, здесь конец пути — здание производит приятное впечатление. Открытое ветрам, оно множеством своих окон глядит на океан; отсюда виден мыс Палос-Верде, и даже остров Санта-Каталина в ясную зимнюю погоду.

И медсестры в регистратуре приятные. Они не пристают с вопросами. Если знаешь номер палаты, можно даже не спрашивать разрешения; просто идешь, куда надо.

Джордж решает сам подняться в лифте. На втором этаже кабина останавливается, и цветной медбрат вкатывает кресло с согбенной пациенткой. Ей на операцию, говорит он Джорджу, нам придется спуститься на первый, где операционные. Джордж из почтения предлагает удалиться, но молодой медбрат (такие сексуально мускулистые руки) не считает это обязательным, так что он остается, украдкой, подобно равнодушному зрителю на чужих похоронах, поглядывая на пациентку. Вероятно, она в полном сознании, но заговорить с ней было бы кощунством; жертва мысленно уже на пути к закланию, понимая и принимая участь свою с полным смирением. Симпатичные седые ее локоны определенно недавно завивали.

Вот эти двери; мысленно говорит Джордж.

Придется ли мне войти туда?

Ах, как корежит бедное тело при одном виде, запахе, близости этого места! Слепо оно мечется, съеживаясь, пытаясь сбежать. Да как они смеют вносить его сюда — отупевшее от их лекарств, исколотое их иглами, разрезанное изящными их ножами — какое немыслимое оскорбление для плоти! Даже вылеченное и отпущенное на волю, тело никогда этого не забудет и не простит. Никогда не будет прежним. Его лишат веры в себя.

Джим всегда разыгрывал целую трагедию из легкого насморка, порезанного пальца или геморроя. Но в конце ему повезло — а лишь конец делу венец, по большому счету. Грузовик протаранил его машину в точности там, где надо — он ничего не почувствовал. Его даже не возили в подобное заведение. Клочья истерзанных останков им ни к чему.

Палата Дорис на верхнем этаже. В коридоре сейчас пустота, двери настежь, кровать загораживает ширма. Джордж заглядывает поверх нее, прежде чем войти. Дорис лежит лицом к окну.

Джордж уже привык к ее новому облику. Больше не находит его ужасным, утратив способность замечать трансформации. Кажется, Дорис не меняется. Просто уже другое создание — этот желтушный высохший манекен с веточками рук и ног, измученной плотью и впавшим животом, угловатыми очертаниями тела под простыней. Что общего у него с тем надменным роскошным животным, каким была эта девушка? Тем бесстыдно нагим, жадно раскинутым под обнаженным телом Джима? Пухлая ненасытная вульва, коварная безжалостная плоть, во всем цветущем великолепии упругой юности требует, чтобы Джордж убрался прочь, признал поражение и смирился с прерогативой женщины, покрыв от стыда свою порочную голову. Я Дорис. Я Женщина. Самка-Мать-Природа. Государство, Закон и Церковь на моей стороне. Я требую признания моих биологических прав. Я требую Джима.

Иногда его беспокоит один вопрос: желал ли я ей когда-либо, даже в то время, подобной участи?

Ответ всегда НЕТ. Не потому, что он в принципе не способен на такую враждебность; но потому, что тогда Дорис была не просто Дорис, но Женщина как противник, предъявивший на Джима свои права. Нет смысла убирать одну Дорис, или тысячу ей подобных, если верх берет Женское Начало. Единственный способ победить Женщину — уступить, отпустить его с ней в это самое Мехико. Позволить ему удовлетворить любопытство, потешить тщеславие, насытить похоть (но в основном тщеславие), сделав ставку на то, что он вернется (так и случилось) со словами: Она отвратительна. Больше никогда.

Было бы твое отвращение к ней вдвойне сильней, Джим, если бы ты мог видеть ее сейчас? Как тебе мысль о том, что, может уже тогда, в том теле, которое ты жадно ласкал и целовал, там, куда проникала возбужденная твоя плоть, уже были семена ужасного разложения? Без отвращения ты бережно отмывал и лечил больных кошек, терпел вонь мертвых старых псов; но при этом испытывал невольный ужас перед больными и искалеченными людьми. Я знаю, Джим, кое в чем я уверен. Ты бы не захотел видеть ее здесь. Не смог бы себя заставить.

Джордж обходит ширму; входя в комнату, предупредительно шумит. Дорис поворачивает голову и смотрит на него без особого удивления. Возможно, она уже почти не отличает реальность от галлюцинации. Силуэты появляются и исчезают. Те, что колют тебя иглой, это точно медсестры. Его силуэт может быть опознан как Джордж, может и нет. Для простоты она согласна считать его Джорджем. Почему бы нет? Какое это вообще имеет значение?

— Привет, — говорит она. Сверкающие синие глаза на болезненно-желтом лице.

— Привет, Дорис.

Не так давно Джордж прекратил приносить ей цветы и подарки. Уже ничто вне этих стен не имеет особого значения для нее, даже он сам. Все важное для процесса умирания находится в этой палате. Вместе с тем, она не настолько эгоистично погружена в свое исчезновение, чтобы запретить Джорджу или любому желающему принимать в этом участие. Каждому уготован финал, он настигнет в любой миг, в любом возрасте, во здравии или болезни.

Джордж садится рядом с ней, держит ее за руку. Еще пару месяцев назад это выглядело бы до отвращения фальшиво. (Один из самых невыносимо позорных моментов был тот поцелуй в щечку — злоба это была, или мазохизм? А, к черту слова — но было это, когда он узнал, что она спала с Джимом. И Джим был рядом. Когда Джордж нагнулся, чтобы поцеловать ее, оцепеневший Джим в ужасе отпрянул, будто Джордж был готовой ужалить ядовитой змеей.) Но теперь иное дело, держать ее за руку даже не сострадание. Как он понял из прошлых посещений, это минимально необходимый с ней контакт. К тому же, так его меньше смущает ее состояние, это их каким-то образом уравнивает: мы на одном пути, я скоро последую за тобой. Даже можно обойтись без пресловутых больничных расспросов: как дела, как состояние, как себя чувствуешь?

Дорис слабо улыбается. Радуется, что он пришел?

Нет. Кажется, ее что-то позабавило. Тихо, отчетливо она произносит:

— Вчера я наделала много шума.

В ожидании пересказа шутки Джордж улыбается ей в ответ.

— Это было вчера? — говорит она тем же тоном, обращаясь к себе. Теперь она его не видит, в глазах недоумение и страх. Видимо время, как зеркальный лабиринт, вероятно постоянно пугает и путает ее.

Она переводит на него взгляд, смотрит уже без удивления.