Они были не одни

— Проживи столько, сколько стоят наши горы, бей! Так, именно так! — отозвался один из стариков.

Бей извлек из кармана небольшую серебряную коробочку и, осторожно раскрыв ее, кончиками пальцев захватил щепотку нюхательного табаку и засунул ее в ноздри; на лбу у него собрались складки, он вытаращил глаза, на которых выступили слезы, наморщил нос, скривил губы, прикрыл лицо рукой и… ап-чхи! — чихнул так, что из глаз у него искры посыпались.

— Будь здоров! Будь здоров, бей! — пожелали ему крестьяне.

Бей вытащил шелковый платок, отер им нос, губы и усы. Затем достал портсигар, крышка которого была украшена четырьмя драгоценными камнями (подарок, полученный им в Стамбуле от одного паши, состоявшего в свите самого султана), и вынул сигарету с позолоченным кончиком.

Старший сеймен дал ему огня. Никому не предложив закурить, бей спрятал портсигар в карман. Все это он проделал чрезвычайно медленно.

— Так, так… Значит, в нынешнем году урожай у вас хороший… Грех жаловаться! — продолжал бей.

— О! Хлеба в этом году уродилось столько, что и впрямь грешно жаловаться! — подтвердил Рако Ферра.

— Я забочусь о вашем благе и не хочу во время уборки мешать вам. Только договоримся по-хорошему: я не хочу нанести вам ущерб, и вы не должны вредить мне.

Невдалеке от шелковицы, у забора, собрались женщины и оттуда смотрели на жирного краснорожего бея.

— Это он так на наших цыплятах разъелся! — проворчала старуха, завязывая на голове платок.

— Чтоб он подавился их косточками! — пожелала бею Зиза. Она была очень обозлена, потому что сегодня утром у нее забрали самого жирного цыпленка на закуску бею. — Жри моего цыпленка, жри! — продолжала Зиза, злобно нахмурившись, и затем, перекрестившись, с надеждой добавила: — Авось когда-нибудь бог тебя за все накажет!

Старуха Галес тоже была зла на бея. Она рассказывала женщинам, что ей пришлось приготовить бюрек с яйцами и творогом и извести на него целый ок масла: иначе его нельзя было подать бею.

— Тесто замесила такое белое, белее молока! Муку, милые мои, три раза просеивала сквозь частое сито!..

— Не ты одна, все должны были что-нибудь отдать…

— У меня вот внучка болеет… И ей давно хотелось яичка. Но яйца пришлось отдать не ей, а бею. Если бею понадобится, мы для него и дома свои должны сжечь!

— Вот именно! Злая наша доля!..

А тем временем под шелковицей бей не спеша перечислял крестьянам, что они ему должны:

— Эфенди мои! В этом году вам придется, помимо зерна, выплатить мне сто пятьдесят золотых наполеонов. Сначала я думал взять двести, но потом решил, что не стоит вас слишком отягощать.

— Мало просишь! — проворчал один из крестьян, стоявший поодаль.

— А почему бы не потребовать с нас и наших жен, и нашу жизнь?.. — негромко проговорил Гьика.

— Эй, что вы там бормочете? А ну-ка, громче! — сказал бей, повысив голос.

Но крестьяне стояли с поникшими головами, с глазами, устремленными в землю, и молчали.

— Говорите же, чего задумались? Я требую с вас только то, что принадлежит мне по праву, и не больше.

Крестьяне продолжали молчать и только с опаской косились на старосту и дядю Коровеша.

— Требую только того, что мое по праву! — раздраженно повторил бей.

— Нет, бей! Нет у тебя на это права. Ты заблуждаешься. Дети наши умирают с голоду, а у нас нет для них и ложки молока! Ты приезжаешь сюда пировать и требуешь с нас того, чего у нас нет и чего мы тебе не можем дать! — неожиданно прозвучал громкий голос одного из крестьян.

Это заговорил Гьика. Отбросив палку, которую он перед этим обстругивал, и заткнув за пояс оставшийся раскрытым нож, он выпрямился во весь рост и пристально смотрел на бея, как бы только дожидаясь ответа, чтобы броситься на него с ножом.

По губам крестьян мелькнула тень улыбки, чуть заметный знак одобрения блеснул в их глазах.

— Наш господин требует только то, что принадлежит ему по праву, — подтвердил слова бея Рако Ферра.

А бею кровь ударила в голову: его задели резкие слова Гьики. Сигарета выпала из его руки, лицо позеленело, и, весь задрожав от гнева, он вскочил на ноги и схватился за кобуру. По его знаку взялись за оружие и сеймены. Казалось, вот-вот прольется кровь. Однако мгновение спустя бей овладел собой. Он только поднял сжатую в кулак правую руку и грозно воскликнул:

— Какая сука тебя породила, наглец? Разговариваешь со мной так, будто ты, а не я хозяин имения! Разбойник! Оборванец! Клянусь аллахом, я тут же, на глазах у всего села, велю отрубить тебе голову, как козленку! Бунтовщик! Да знаешь ли ты, что говоришь с беем? С самим Каплан-беем!

Гьика продолжал стоять на месте, не сводя с бея прищуренных глаз. Казалось, он собирается сказать что-то еще более резкое, более гневное.

— Хорошо его отделал! Поделом ему! — прошептал Петри.

— Будто морду ему набил! Запомнит на всю жизнь! — добавил Ндони.

«Какая смелость, но — помилуй нас бог — дурацкая смелость! Теперь бей, если захочет, выбросит его на улицу…» — так думали крестьяне, хотя им и понравились слова Гьики.

Из стариков никто и рта не раскрыл; они только жевали губами и не знали, с чего начать. «Поторопился этот прыткий дьявол Гьика», — думали они.

Но тут неожиданно поднялся Рако Ферра и обратился к бею в самом подобострастном и смиренном тоне:

— Бей! Проживи столько, сколько стоят наши горы! Припадаем к твоим стопам и просим: не обращай внимания на слова этого парня, ведь он еще молокосос! Болтает зря, и никто у нас его не слушает! А ты, господин наш, имей дело с нами, со стариками!

От этих слов бей чуть успокоился. Метнув на Гьику гневный взгляд, он снова уселся на веленджэ и закурил новую сигарету.

— Я не хочу иметь никакого дела с сельскими бунтовщиками! Наступит день, и я поставлю их на место! А теперь буду разговаривать с вами, с пожилыми, почтенными людьми. — И, несколько смягчившись, бей спросил: — Ну? Так что же вы мне скажете?

— Мы хорошо понимаем, бей, что ты спрашиваешь принадлежащее тебе по праву. Но просим тебя, как желаем тебе прожить столько, сколько стоят наши горы, бей, облегчи нашу участь…

На этот раз просил бея староста. Но словно ему кто-то сжал горло: он так и не закончил своей просьбы. Вместо него заговорил Ташко:

— Ты сам знаешь, бей, что мы не едим ни кур, ни масла, ни баранины, а все это сохраняем только для твоей милости. Ты требуешь с нас оброка, как и в прошлые годы, но, бей, ведь мы тоже люди, мы болеем, а больные нуждаются в яйце и ложке молока. И, по правде говоря, сто пятьдесят золотых наполеонов для нас большие, очень большие деньги. Откуда нам взять их? Мы очень бедны, бей, а к кому нам обратиться за помощью, кому пожаловаться на свои невзгоды, если не тебе? Ты наш господин, ты наш отец! Да сжалится над нами твое сердце!

Начало речи Ташко сразу напомнило бею слова молодого бунтовщика, но конец ее несколько смягчил его сердце, однако ненадолго. «А не этот ли самый мужик разговаривал со мной во дворце в Корче? — вспомнил бей. — Словно они все, здешние крестьяне, сговорились с тем наглецом, и что не удалось высказать до конца одному, за него договаривает другой», — так думал бей, слушая Ташко. Лицо его помрачнело. Староста понял, что слова Ташко пришлись бею не по душе, и тут рука, словно сжимавшая горло, отпустила его и он договорил до конца то, что собирался сказать, если бы его не прервал Ташко:

— Припадаем к твоим стопам, бей! Мы в твоей власти, бей! Смилуйся над нами!

«Хе-хе! Этих бунтовщиков следовало бы хорошенько проучить, иначе они совсем обнаглеют. Разговаривают со мной так, будто они хозяева поместья, а не я. Вот и староста хочет заговорить мне зубы… Рако Ферра — тот другое дело, но он единственный», — подумал бей и затем решительно сказал:

— Послушай, староста! Я говорил уже тебе позавчера в Корче: требую своего по праву. Если бы даже сам аллах спустился с небес к вам на помощь, моего права у меня не отнять! Выбросьте эту дурь из головы! На моей стороне правительство, закон, полиция, сеймены, кьяхи. Советую вам хорошенько об этом поразмыслить, а не то придется вам за все это дорого поплатиться.