Они были не одни

Крестьяне слушали Гьику, опустив головы. Кто почесывался, кто пожимал плечами, кто беззвучно шевелил губами, а многие пугливо озирались по сторонам. Но все как-то изменились в лице, побледнели. Слова Гьики были подобны разорвавшейся бомбе, слишком дерзкие слова! И только кое-кто из молодежи одобрительно кивал: «Хорошо он говорит, правильно!..»

Отец Гьики Ндреко, нервно покусывая усы и вытряхивая трубку, ворчал:

— Погубит нас этот дуралей!

Дядя Коровеш, куря сигарету за сигаретой, с тревогой в голосе сказал:

— Говорит-то он верно, но уж слишком горяч. Еще когда мы с ним возвращались из Каменицы, с пастушьего стана, я ему все твердил: «Стену лбом не прошибешь!»

Рако Ферра, державшийся в отдалении, внимательно прислушивался к словам Гьики.

Когда Гьика кончил, все долго молчали. Кое-кто из крестьян искоса на него поглядывал, а были и такие, что даже не смели и головы поднять. Спору нет — хорошо сказал, но хватил через край. Слыханное ли это дело — так говорить о бее, о правительстве?

И только двое молодых крестьян — Петри, сын Зарче, и Ндони, сын Коровеша, — подошли к Гьике и тихо ему сказали:

— Молодец, Гьика, так вот и скажи самому бею!

В груди у Гьики клокотал вулкан. Слова его прогремели, как раскаты грома. Лицо его раскраснелось, глаза сверкали, учащенно билось сердце. В руке Гьика сжимал рукоятку топора, словно это был револьвер, из которого он готов выстрелить. Сегодня впервые он нашел в себе мужество так, начистоту, заговорить с крестьянами. Впервые он почувствовал в себе такую уверенность, и, пока говорил, ему казалось, что Али и другие товарищи из Корчи стоят здесь, у него за спиной, и подбадривают его.

— На кой черт мы слушаем молокососов! — громко сказал старый Ндреко. И, подойдя к сыну, гневно набросился на него:

— Не суй нос, куда не следует! Не наше дело наводить порядки в селе! Дурак!

— Иногда и молокососов не мешает выслушать, и не всегда можно уладить дело по-хорошему да по-мирному, — вставил смуглый крестьянин и осторожно огляделся по сторонам.

— Вот-вот, говоришь, нельзя по-мирному? Тогда с нами и получится так, как было с горичанами. Беды не оберемся, — возразил ему дядя Постол.

— Помилуй бог, какого вздору нагородил здесь Гьика! Только загубит себя понапрасну. Куда он лезет? Собирается спорить с беем! Видал бей таких героев, — процедил сквозь зубы один из родичей Рако.

Дядя Коровеш оказался в затруднительном положении, не зная, как выгородить племянника. Гьика высказался настолько открыто и резко, что покрывать его уже было поздно. Однако Коровеш понимал, что крестьяне не поддержали его племянника не потому, что не согласны с ним, а лишь из страха перед беем. И поэтому они теперь молчали, а если и высказывались, то против Гьики.

— Так вот, правильно сейчас было говорено — иногда и молодых надо выслушивать, — начал дядя Коровеш.

Все насторожились.

— Молодец, старик! — раздалось из группы молодежи.

— Мне уже за восемьдесят. — Коровеш любил преувеличивать свои годы. — Одной ногой уже в могиле. Сколько лет прожил на свете, а радости на своем веку не видел, нечему было радоваться… Всю жизнь слышал одну и ту же шарманку: «Село должно поставить бею две сотни кур; бею — две тысячи яиц; бею — два десятка ягнят, десяток баранов; бею — двести лир; бею — двести вязанок дров; бею — пятьдесят оков^[14] масла» и еще, и еще… Кто знает, сколько еще всего! Отец нашего нынешнего бея — не найти душе его успокоения на том свете! — сто раз продавал нам свое поместье и сто раз отнимал его обратно. Таков же и Каплан-бей. Призовет нас и скажет: «Есть у меня очень хорошие покупатели, и много дают мне за имение, но не хочу я вас, моих детей, обижать. Ведь вы обрабатываете эту землю, пусть она вам и достанется на здоровье. Покупатели предлагают мне восемь тысяч лир, но я из доброго к вам расположения отдам имение своим крестьянам за пять тысяч. Вы мне их уплатите в три срока, и вся земля станет вашей». Вот так он нас, простодушных слепцов, не раз обманывал. А что мы ему отвечали? «Спасибо, бей, пусть будет так, бей! Проживи столько, сколько стоят наши горы, бей!» А он продолжал: «Сейчас вы мне дайте только небольшой задаток, этак пятьсот лир, а остальное доплатите в первый базарный день». И вот мы начинаем собирать деньги, бросаемся во все стороны, продаем, что можем, залезаем в долги и вручаем ему задаток… «Отлично, на той неделе я к вам приеду и оформим купчую», — говорит он, кладя наш задаток в карман, и… был таков. Возвращается через три месяца. Мы к нему: «Бей, давай писать купчую!» — «Какая еще купчая? Что вам от меня надо? Я ведь только получил от вас старый долг. Вы не очень распускайте языки, а то узнаете, с кем имеете дело», — огрызается бей и сразу же хватается рукой за кобуру. Вот и вся история с покупкой имения. И так случалось не раз и не два… Вот живые свидетели — Постол, Ничо, Барули — пусть они расскажут. Каждый год собирается продавать и каждый год обманывает. А задаток-то остается у него. Так он с нас получил до пяти тысяч турецких лир, не считая золотых наполеонов, которыми мы выплачивали ему оброк. Коварный змий наш бей. С ним надо держать ухо востро. И не то что две сотни, которые он хочет теперь с нас содрать, но и шестидесяти наполеонов ему давать не следует. Правильно предложил Гьика, так мы и должны сказать бею: «Нет у нас денег, бей». Об этом знают даже камни на дорогах. Пусть сам замерит урожай. Так-то лучше будет…

Старик умолк, выбил кремнем огонь и закурил:

— Да, так и надо сказать. Дядя Коровеш прав, — раздалось сразу несколько голосов.

— Именно так, другого выхода у нас нет, — поддержали и молодые.

А у Гьики от слов дяди Коровеша стало радостно на душе, и глаза его засияли. Как хорошо сказал старик!.. Именно так бы и сказал сам Гьика. Он был готов броситься к дяде на шею и тут же, на глазах у всех, расцеловать его. Гьика убедился, что его беседы со стариком не прошли даром и вот теперь принесли свои плоды: Коровеш теперь рассуждал совсем иначе, чем прежде. Что он говорил в прошлом году? «Бей — это бей, и мы, крестьяне, должны беспрекословно выполнять его волю. Таков уж наш удел». Так он тогда думал, и так думали все крестьяне. А теперь дядя Коровеш думает иначе. Больше того, он осмеливается во всеуслышание осуждать бея. И другие крестьяне начинают думать так же.

— Верно, дядя Коровеш! Так и скажем. Но кто из нас возьмется это высказать? — опять заговорил смуглый крестьянин.

— Староста!

— Сам дядя Коровеш!

— Мы все!

— Нет, всем вместе, как бабам, говорить нельзя! Пусть скажет кто-нибудь один. Я считаю, что это должен сделать староста, — предложил Коровеш.

— Пусть будет так! — одобрили старики.

— Ай-ай-ай! Блей, Блей позаловал! — закричал Ламе-дурачок.

Все всполошились, вскочили с мест и устремили взгляды в сторону Скалистого ущелья, откуда в сопровождении трех сейменов ехал бей. Все четверо были вооружены до зубов. Они только что поили в озере своих коней и задержались на берегу.

Из толпы выступил вперед Рако Ферра, низко поклонился бею и взял его коня под уздцы. За ним следом подошел староста с несколькими стариками. Они приветствовали бея и помогли ему слезть с лошади.

Сопровождаемый крестьянами, бей прошел к шелковице и расположился в тени ее широких ветвей на разостланных для него веленджэ.

— Счастливые вы! Чистый воздух, приятная прохлада в тени! — проговорил бей, отирая шелковым платком вспотевшее лицо. Запах жареного мяса приятно щекотал ноздри и возбуждал аппетит. Облизнув губы, бей продолжал:

— Поездка верхом утомительна, но я с удовольствием проделал этот путь. В Тиране можно соскучиться по одному виду лошади — там ведь только автомобили. А они мне смертельно надоели. Сидеть же летом в кафе — значит задохнуться от пыли. — И, оглядевшись по сторонам, добавил: — Посмотрите только! У вас, как в раю!

— Ишь ты! Автомобили ему надоели! А пусть бы он спросил, найдется ли у нас хотя бы порядочный осел!.. — шепнул дяде Коровешу один из крестьян.