Переулок Солнца

К вечеру шкаф начал медленно подниматься. Все присутствующие, и даже женщины, с замиранием сердца следили за ним глазами. Вот шкаф закачался у самого окна. Кто-то изнутри попытался повернуть его, чтобы втащить в комнату, но безуспешно. Окно! Никто не подумал измерить его! А оно было слишком узкое.

— Вниз! — закричали из комнаты. — Давай вниз потихоньку!

Шкаф медленно пополз вниз и снова утвердился во дворе.

— Смотри ты, какая штука! — сокрушался Анжилен.

— Два сантиметра только! — крикнул рабочий, высунувшись из окна.

Несколько ударов топором, и жалюзи вместе с петлями полетели вниз, обрушив на головы зрителей целый дождь штукатурки.

Наконец мебель втащили наверх.

А Блондинка так ни разу и не появилась, будто все эти манипуляции, весь этот кавардак, битых два часа царящий во дворе, ее совершенно не касались. Только под конец она на секунду показалась в окне, как всегда с распущенными волосами, взглянула на задранные головы стоящих внизу соседей и быстро прошептала:

— Спасибо.

Два дня во дворе оставались вещественные доказательства происшествия в виде кусков штукатурки и обрывков упаковки. Что же касается окна на втором этаже, то оно долго еще было без ставен, поэтому у Нунции, окно которой было как раз напротив, под разными предлогами перебывали все жильцы в надежде полюбоваться на комнату с новой обстановкой, но они не видели ничего, кроме солнца, отражавшегося в зеркале.

Потом по двору пошел слушок, он расползался по лестницам, проникал в каждую квартиру. Мебель-то, оказывается, была приобретена в рассрочку.

Рыжая первая узнала об этом от невесты рассыльного, служившего в мебельной фирме, доставившей обстановку.

И ему дали ее так, за здорово живешь? И ему поверили? — спрашивали у Рыжей.

— По частям будет платить. Он им векселя оставил.

— Ну это другое дело. Нечего было тогда задирать, нос и очки нам втирать своей новой мебелью.

— Какие же он нам очки втирал? — возразила Йетта. — Даже слова не сказал. Да и она, Блондинка: «Спасибо», и все.

— Что, он лучше нас, что ли? Не по этой улице он сопливым мальчишкой бегал? — кипятилась Нунция. — А видели вы, зашел он хоть раз к Маргерите стаканчик выпить или, к примеру, корретто^[4] чашечку. Видели вы его когда-нибудь без галстука? Воображает из себя невесть что! Или у нас тут девушек нет? Еще какие! А ему — нет, откопал мымру эту неизвестно где. Здоровается с тобой так, будто снисхождение делает, будто из другого теста.

Нунция разошлась вовсю.

— Но ведь он в центре работает, — вступилась Йетта, — в шикарной парикмахерской. Не может же он ходить туда оборванцем. Вон ваша Вьоланте тоже должна по моде одеваться, когда в учреждение идет.

— Оставьте Вьоланте в покое! И раз навсегда выкиньте из головы сравнивать ее с такими! — крикнула возмущенная прачка и, повернувшись, удалилась.

По вечерам во дворе слышно было все, что делается в доме. Слышно было, как храпит Анжилен, как молится Нерина, и кашляет пенсионер, слышны были разговоры, ссоры, все, что происходит в каждой семье.

Однажды вечером можно было услышать; как Нунция препирается с Вьоланте. Девушке хотелось какую-то вещь, которую мать не намерена была покупать.

— Хочешь, как этот? — говорила прачка, кивая в сторону окна Арнальдо. — Брать вещь, не платить и векселя подписывать? Так кто угодно синьором станет!

Тут уж вмешался сам Арнальдо.

— Вот оно что! — заорал он, высовываясь из окна. — Значит, любой может? Чего ж вы тогда не попробуете? Попробуйте! Посмотрим, какой дурак даст вам что-нибудь в кредит. Слишком много на себя берете!

На несколько минут во дворе наступило гробовое молчание. Как по команде во всех комнатах погас свет, окна превратились в черные пятна, но в этой темноте ясно слышалось шуршание занавесок и напряженное дыхание, доказывающее, что жильцы находятся сейчас у своих окон.

Потом из глубины погруженного во мрак двора, где обычно Анжилен, сидя на низенькой табуретке, выкуривал перед сном свою трубочку, послышался его голос:

— Это ты прав, действительно много на себя берет, только кто? Тот несчастный, кто твои векселя взял.

Фигура Арнальдо четко выделялась в светлом квадрате освещенного окна, поэтому каждому было видно, как он привскочил, услышав замечание Анжилена. Потом чья-то милосердная рука повернула в глубине комнаты выключатель, и парикмахер смог с достоинством отступить в темноте.

6

Антипатия к Арнальдо укоренилась в душе у Нунции после одного незначительного инцидента, который много лет назад случился у парикмахера с Вьоланте и который прачка восприняла как личное оскорбление. Обычно справедливой и объективной Нунции и в голову не приходило, что она становится пристрастной, когда начинает судить о поступках парикмахера.

Вьоланте родилась в доме номер одиннадцать. Отец ее, каменщик по профессии, любил повторять, что все несчастья происходят от бедности, а бедность — от темноты и невежества. Поэтому он хотел, чтобы их единственная дочь училась. Он был убежден. что таким образом ей удастся избавиться от нужды, а значит, и чуть ли не от всех бед, терзавших человечество.

Нунция, со своей стороны, делала все, чтобы Фаусто мог покупать для дочери книжки и платить за учебу. Она стала работать вдвое против прежнего, не давая себе ни минуты отдыха. Они с мужем не позволяли себе ничего, кроме фасолевого супа с луком, а между тем мясник из соседней лавки замечал, что Нунция каждый день появляется у него, чтобы купить неизменный бифштекс для своей девочки.

— Нужно, чтобы дети питались: растут ведь да и учатся, — каждый раз говорила прачка, аккуратно отсчитывая из сумочки деньги. — Коли их не кормить хорошенько, так большая «нервная система» появляется.

Однажды Фаусто упал с лесов. Три месяца провел он в больнице, а потом еще год провалялся дома, не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Но не поэтому Вьоланте не стала учиться дальше. Просто она уже вышла из того возраста, когда можно учиться, потому что частенько оставалась на второй год. И, несмотря на все это, она всеми правдами и неправдами получила диплом коммерческого училища.

Только Нунция могла бы сказать, чего им стоил диплом дочери; но она об этом не говорила, да и никогда бы не сказала. Если приходилось особенно туго, она, не переставая стирать, начинала себя подбадривать.

— Давай, Нунция, — говорила она себе. — Не останавливайся на полдороге. Еще три таких простыни, глядишь, и на учебник истории наскребем.

— Поднатужься, Нунция, не то свет выключат, а без света как девочке заниматься?

— Прихвати-ка, еще эту скатерку, Нунция! Ведь нам не привыкать чересчур уставать. Постарайся, авось на подметки девочке хватит.

Она выходила из дому на рассвете. Высокая, сухая, со своим неизменным пучком, торчащим на затылке, она твердой поступью проходила по переулку, толкая перед собой тачку с бельем. На углу, у кабачка Маргериты, она останавливалась и брала себе жиденький кофе, сдобренный хорошей порцией виноградной водки, которая позволяла ей смело встречать ледяную воду канала.

Все звали ее жандармом, может быть, за ту резкость, с которой она ругала своих близких, а может быть, за ее непреклонный характер. Даже муж, подшучивая над ней, часто называл ее так, и она не только не оскорблялась, а, наоборот, казалась польщенной и, скрывая улыбку, каждый раз скромно протестовала, словно ей сделали комплимент.

После смерти мужа пришлось распродать имущество, чтобы вернуть долги, которые она наделала за время его болезни. Нунция билась как рыба об лед, стараясь заработать на жизнь. Даже когда Вьоланте, получив желанный диплом, устроилась машинисткой в одной адвокатской конторе в центре, Нунция не позволила себе вздохнуть. Только в самые лютые зимние холода она прекращала работу — все остальное время ее жизнь проходила на канале.

Кроме того, ей давно уже не давала покоя мысль о замужестве дочери.