Переулок Солнца

Хотя нет, так плохо. Чересчур услужливо. Может быть, нужно было просто небрежно произнести: «Пожалуйста»? А вдруг так не принято отвечать? Пожалуй, было бы лучше всего молча улыбнуться и слегка кивнуть головой. Один раз в кино она видела, как это делают. К тому же тот, который сказал «простите», обратился к ней на «вы»! Как к синьоре! Такое случалось е ней впервые в жизни. А может быть, именно в этом, в их воспитанности, в такой, что ли, непринужденности, и есть эта разница? Но ей сейчас же вспомнилось, как однажды вечером к ним в переулок забрела группа студентов и просто так, ради развлечения, поразбивала те немногие фонари, которые там были. Какая уж тут воспитанность! Да и от их развязности ничего не осталось, когда из кабачка Маргериты вышло несколько здешних парней, чтобы «поговорить с ними по душам».

Нет! Воспитанность здесь ни при чем.

Грациелла вздохнула и пошла дальше. Проходя мимо одной витрины, она взглянула на свое отражение и вдруг остановилась, даже подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть свое лицо. Нашла! На лицах этих студентов нет таких резких, словно прочерченных скальпелем морщинок, которых столько на ее лице и на лицах ее друзей. И еще у них не бывает такого недоверчивого и злого выражения, которое затаилось в глубине ее глаз. Но этого Рыжая, конечно, не могла увидеть и, уж конечно, не знала, что жесткий огонек, горящий в ее глазах, зовется опытом, горьким жизненным опытом, приобретенным раньше времени…

Она все стояла, изучая свое отражение в прозрачном стекле, до тех пор, пока между двумя кусками шелка, висящими в глубине витрины, не появился рассвирепевший продавец, который красноречивым жестом предложил ей проваливать. Рыжая отскочила, но сейчас же взяла себя а руки, рассмеялась и показала продавцу язык. Потом, гордо подняв голову, не спеша отправилась дальше.

3

Во дворе дома номер одиннадцать Грациелла появилась как раз в тот момент, когда Зораида открывала дверь, чтобы выплеснуть из таза мыльную воду.

— А! Вот она! Явилась!? — воскликнула гладильщица, — Ты хорошо делаешь, что не спешишь. Смотри не утомись! А то, не дай бог, порок сердца заработаешь!

— Не беспокойтесь обо мне, — быстро ответила девушка. — Если уж ваше сердце не получило этого порока после всех встрясок, которые ему достались, то будьте уверены, мое-то и подавно не получит!

Зораида поставила на землю таз и затопала со злостью ногами.

— Если бы хоть одна ученица, — завопила она, — хоть одна посмела сказать своей учительнице сотую долю того, что говорит мне эта сопля, ее бы в два счета выгнали! Приходит, когда ей вздумается, делает, что ей нравится, ехидничает, грубит! А я все держу ее! Сколько же мне терпеть? — добавила она, оглядываясь вокруг.

Но Саверио, который работал у своего окошка как раз напротив и был единственным свидетелем этой сцены, казался не слишком взволнованным. Он ограничился тем, что посмотрел в их сторону и покачал головой,

— Сколько же мне еще терпеть? — продолжала Зораида в надежде, что из какого-нибудь уголка двора придет сочувствие и поддержка. Однако только дрозд на окне Йоле испустил длинную трель. Рыжая посмотрела наверх и заметила:

— Слышите? Вам ответили.

Повернувшись как на пружине, Зораида скрылась за дверью. Не говоря ни слова, Рыжая не спеша последовала за ней. На пороге она обернулась и подмигнула Саверио. В светлых глазах старика вспыхнула смешинка, он поднял черный от вара палец и шутливо погрозил девушке.

Все в доме знали, что если Зораида встала поздно, значит предыдущий вечер она провела с женихом. Только одного нельзя было сказать наверняка: была ли она с тем же женихом, что накануне, или с новым. Она вечно считалась невестой и всегда «очень достойного человека», однако каждый ее роман неизменно оканчивался внезапным исчезновением этого «достойного человека»: его либо переводили на другую работу, либо появлялась телеграмма, извещавшая о смерти какого-то родственника и призывавшая жениха срочно отправиться в другой конец страны, либо, если это был военный, его полк непременно переводился в какой-нибудь отдаленный район.

Несколько недель Зораида упорно ждала, сидя мрачная и нахмуренная на скамеечке перед домом.

— Бросили, — подмигивая в сторону гладильщицы, замечали соседи.

И в этом множественном числе как раз и заключалась ее драма.

Потом в один прекрасный день замечались лихорадочные приготовления. Зораида накручивала кудряшки, долго мылась, тщательно одевалась и, наконец, возбужденная и улыбающаяся, уходила со двора, шумно прощаясь с соседями.

— Ну, успокоилась, — бормотал кто-нибудь.

Тут вмешивалась Рыжая и с комической серьезностью просила не вносить путаницу, потому что для Зораиды не существует успокоения, и это только начало новой главы.

У Зораиды сменилось столько женихов, что даже самые дотошные кумушки квартала потеряли им счет. С каждым таким «бросили» гладильщица все больше худела, на лице у нее появлялось какое-то испуганное выражение, а округлившиеся бессмысленные глаза растерянно бегали. Тогда делалось просто жалко ее.

Но проходило время, она, даже не желая этого, подхватывалась новой волной энтузиазма и снова ходила, задрав нос. Вот так, то уносясь в розовых иечтах на седьмое небо, то падая в бездну горького отчаяния, Зораида давно пережила свои тридцать лет, упорно продолжая надеяться, на будущее.

Рыжая всегда была в курсе любовных приключений своей хозяйки и до такой степени изучила все их перипетии, что ей достаточно было одного взгляда, чтобы безошибочно определить температуру ситуации.

Кроме того, только ей одной, под большим секретом, Зораида показала однажды свое подвенечное платье, ревниво хранимое в недрах сундука. Это платье было приобретено много лет назад, может быть, когда Рыжей еще не было на свете, и за все эти годы претерпело много разных; изменений, потому что переделывалось всякий раз, когда очередная свадьба — казалась неоспоримым и близким фактом. К сожалению, при каждой переделке приносился в жертву порядочный кусок ткани, из которой оно было сшито, таким образом широкое воздушное платье со временем превратилось в жалкую пожелтевшую от ветхости тунику.

Год назад, то есть в те дни, когда Зораида в последний раз переделывала платье, готовясь вступить в брачный союз с «финансовой гвардией»^[3], Рыжая посоветовала:

— Будь я на вашем месте, я бы не стала выбрасывать эти лоскуты, что вы сейчас отрезали. Ведь неизвестно, как обернется дело. Вдруг изменится, мода! Они вам пригодятся, если придется еще раз его переделывать.

Зораиду нисколько не задела явная насмешка Рыжей, она даже согласилась, что это дельный совет.

— Ты права, — заметила она, — ей-богу, ты права.

И события подтвердили, что Рыжая действительно была права.

В это утро, разжигая печку и ставя на огонь утюги, Грациелла почувствовала, что пахнет какой-то новостью.

Она знала: хотя Зораида и делает сейчас вид, что дуется, рано или поздно ей захочется излить душу, и она заговорит. Так было всегда. Кроме того, Рыжей было прекрасно известно, что гладильщице доставит огромное удовольствие, если она станет ее расспрашивать. И именно поэтому девушка не раскрывала рта.

Молчание длилось долго.

— Поживей, дела у нас по горло. И так я вон как замешкалась, — неожиданно проговорила Зораида.

Обычно это было началом, или, как говорила Рыжая, информируя друзей о последних событиях, «зачином».

— Хотела все вчера вечером кончить — не тут- то было…

Рыжая продолжала молчать. Зораида с досадой вздохнула и продолжала:

— Бесполезно! Все мужчины одинаковы. Тираны! Постарайся держаться от них подальше, пока сможешь. К сожалению, ты тоже их узнаешь, и когда бы это ни случилось, все равно будет слишком рано…

С этого момента начиналось то, что на языке Рыжей называлось «прорвало». И действительно, тотчас хлынуло целое половодье слов.

— Ты послушай только, — затараторила гладильщица. — Вчера вечером стою я тут вот, как сейчас, растрепанная, с горячими утюгами, собралась работать. Поворачиваюсь и кого же я вижу? Он! Он здесь, на моем пороге, и с такой рожей — сказать тебе не могу. Ну что будешь делать? Все бросила и пошла с ним, иначе скандал!