Переулок Солнца

Вьоланте никто не назвал бы дурнушкой. У нее было спокойное широкое лицо, коренастая фигура, и выглядела она аппетитно. А глядя на ее походку, каждому невольно думалось: «Нет, эта дороги не уступит!» Словом, она сразу производила впечатление.

В переулке многие парни охотно поухаживали бы за ней, да не решались. Вьоланте была девушка «ученая», служила у адвокатов. Она не задирала нос оттого, что работает в центре, нет. Это соседи наделили ее каким-то превосходством еще с тех пор, когда она отказывалась играть с другими ребятами, потому что должна была готовить уроки. Это превосходство закрепилось за ней со времени знаменитых бифштексов «против нервной системы».

Конечно, эти бифштексы мало способствовали укреплению ее нервной системы, но тем не менее в девушке чувствовалось какое-то туповатое спокойствие, которое внушало уважение. Во всяком случае, Вьоланте никогда не была в Переулке Солнца «своей».

Вместе с другими женщинами она сушила свое белье во дворе, выставляя его на всеобщее обозрение, но даже здесь имелось отличие в виде черного халата, в котором она работала в конторе и который Нунция стирала по два раза в неделю.

Если на канале было много народу и места для всех не хватало, то достаточно было Нунции крикнуть сверху: «Эй, я сейчас приду с халатом Вьоланте», чтобы женщины сдвинули свое белье и освободили ей место. Халат Вьоланте был тем знаком отличия, который приобщал Переулок Солнца к чести иметь отношение к адвокатской конторе.

— И у Вьоланте так-таки и нет парня? — опрашивали у Нунции соседки.

— А что ей с ними делать? Время только терять? — отвечала прачка. — Ей не до парней. Она должна думать о том, чтобы занять положение.

Все горячо одобряли рассудительность Вьоланте и выражали уверенность, что рано или поздно она, конечно, займет положение.

Одно время к Вьоланте пробовал подъехать Арнальдо. Казалось, что девушка как-то встряхнулась и рассталась со своей апатией. Но скоро у них, как видно, что-то произошло на верхней площадке лестницы, потому что Йетта, живущая этажом ниже, ясно слышала звонкую пощечину. С тех пор Вьоланте и Арнальдо еле здоровались.

Позднее Нунция узнала об этом и была вне себя, прежде всего потому, что вообще не слишком жаловала Арнальдо. А кроме того, просто так, за здорово живешь, никто пощечины не залепит, тем более ее дочь, которую никак нельзя было назвать вспыльчивой. И, наконец, она была взбешена тем, что узнала об этом позже всех.

С того дня она серьезно начала подумывать о том, что Вьоланте пора замуж, и именно тогда у нее родилась непреодолимая антипатия к парикмахеру. Впоследствии эта антипатия распространилась и на Блондинку, которая посмела связаться с человеком, заработавшим пощечину от Вьоланте.

Арнальдо был, что называется, парикмахером «первый класс». Он работал в шикарной парикмахерской в центре и всегда старался дать понять, что через его руки проходят самые аристократические головки в городе.

Когда была жива его мать, то часто можно было слышать, как он громко и с подчеркнутой фамильярностью перечисляет имена своих клиенток.

— Целое утро провозился сегодня с прической этой Дэдэ, — небрежно говорил парикмахер.

А мать, всю жизнь, бедняжка, торговавшая вареной тыквой и ничего не знавшая, кроме своей тележки, в которой развозила товар, разделяя тщеславие сына, громко опрашивала:

— Как ты сказал? Дэдэ? Какие все-таки чудные имена у этих аристократок! А, да ну их совсем! — и фальшиво смеялась, украдкой поглядывая на окна соседей: все ли слышат, что ее сын знаком с Дэдэ.

Находились, конечно, простаки, на — которых производили впечатление фамильярный тон, каким парикмахер говорил о великосветских дамах. Анжилен был не из их числа. Он только затягивался из своей трубочки и сплевывал. Потом смотрел на Томмазо, стучал себя пальцем по лбу и говорил:

— А ведь у тебя-то тут больше, чем у него…

Однако с появлением Блондинки Арнальдо не вспоминал уже о своих клиентках.

Нунция как-то попыталась спровоцировать его, громко спросив:

— Что это мы давно ничего не слышим ни о Дэдэ, ни о Милли? Непричесанные они стали ходить, что ли?

Но на ответе она не настаивала и скоро совсем перестала об этом думать. А вот судьба дочери беспокоила ее все больше и больше.

Вьоланте было уже больше двадцати, а на горизонте не показывалось еще ни одного претендента.

— Ничего! Мясо в лавке не залеживается, — смеясь, восклицал мясник, убежденный, что очень тонко подбадривает Нунцию.

— Да, в этом деле вам и карты в руки, — язвила Йетта. — Вы и кости сбагрите за милую душу.

— Как это? — вскидывалась Нунция. — Вы что же, хотите оказать, что моя дочь — мешок с костями?

— Нет, что вы, совсем нет! — спешила успокоить1 ее Йетта.

— Какие уж там к лешему кости! — примирительно замечал мясник. — Съесть столько бифштексов и… Не смешите меня! Я могу смело сказать, что мясо у нее первый сорт! — восклицал он, заливаясь смехом и хватаясь за живот, но в то же время не спуская глаз с весов и быстро подсчитывая в уме, сколько нужно взять за взвешиваемый кусочек.

Нунция просто бесилась.

Выходила замуж последняя дочь Саверио, этот заморыш, на которую и посмотреть-то — жалость берет. Кто знает, может, даже Зораида когда-нибудь выйдет замуж. А вот Вьоланте у нее еще в девках.

— Почему? — недоумевала Нунция и выходила из себя, безуспешно пытаясь найти ответ.

Когда мясник переделал заново свой магазин, и у него появилась новая витрина на углу улицы делла Биша (неизвестно, правда, для кого, потому что окрестные жители питались в пансионах), когда он поставил себе телефон и завел кассу, он начал поговаривать, что не худо бы завести и кассиршу, которая бы вела счетоводство и сидела за кассой. Он без конца твердил об этом, но никак не решался нанять женщину, потому что ему совсем не улыбалась мысль платить ей жалованье.

Однажды Йоле шепнула Нунции:

— Этот-то все собирается нанять женщину. Женился бы на ней, и жалованье платить не надо. Вьоланте бы это подошло.

Улыбнувшись, она отошла, оставив Нунцию с разинутым ртом.

Придя в себя от изумления, старая прачка вскипела негодованием.

Густо? Ее дочь за Густо?! Еще чего! Пусть он молодится сколько хочет, но ведь годы-то все равно остаются. Она, Нунция, прекрасно помнит: Вьоланте еще во-он какусенькая была, а он уже за прилавком стоял.

Домой она пришла разъяренная. Но с тех пор эта мысль уже не оставляла ее. Так часто бывает. К иной мысли привыкаешь, даже отгоняя ее от себя. Со временем она устала бороться с ней, смирилась и, наконец, приняла ее как нечто вполне естественное.

Такая же история произошла и с ее ревматизмом. Сначала она была в отчаянии, потому что боль не давала ей работать, и Нунция чувствовала, что начинает сдавать. Потом подлечилась. Потом примирилась. А теперь говорила о своей болезни с гордостью и даже слышать не хотела, что у кого-то ревматизм тяжелее, чем у нее.

Кончилось тем, что она прямо намекнула дочери: мясник — тоже партия.

Пораженная Вьоланте подняла глаза от романа, который читала, и уставилась на мать, но тут же опять принялась за чтение, не сказав ни слова. Нунция так и не узнала, поняла ее дочь или нет.

А Густо, когда Йоле заговорила с ним об этом, захохотал:

— Мое, значит, ко мне и вернется! — воскликнул он. — Бифштексы-то, которыми ее пичкали, в моей лавке покупались!

— Да и она свое вернет, — подхватила Йоле, — все денежки, которые ее мать у вас оставила.

Женщины, присутствовавшие при разговоре, засмеялись и сочли эту идею прекрасной.

— Хорошая девушка Вьоланте!

— Серьезная!

— Ученая!

— У этой уж ни копеечки не потеряется, будьте спокойны.

Густо терялся в догадках, не зная, чем объяснить этот неожиданный штурм. Вокруг него собрались женщины переулка, и это очень походило на заговор. В конце концов, он вообразил, будто Вьоланте и впрямь питает к нему какие-то чувства, и однажды долго поджидал ее, стоя у двери своей лавки, чтобы хорошенько рассмотреть.