Из современной английской новеллы

Иные мелодраматические ситуации, извлеченные из захватывающих романов и детективов, до того затасканы телевидением и кинематографом, что впору, кажется, вывести еще одну парадоксальную закономерность — чем чаще потчуют нас известной ситуацией с экрана, тем меньше возможность столкнуться с нею в жизни. По забавной игре случая я развивал свою точку зрения перед блистательным юным гением с Би-Би-Си всего за месяц до весьма досадного события, которое и явится темой моего рассказа.

Гений почему-то приуныл от моей цинической теории, что, чем чудовищней подносимая вам новость, тем у вас больше оснований радоваться, ибо, случась где-то и с кем-то, горестное происшествие, следственно, не случилось с вами, не грозит вам тотчас и впредь с вами не случится. Пришлось, разумеется, перед ним распинаться и сойтись на том, что нынешний Панглосс, сидящий в каждом из нас и почитающий трагедию исключительно чужим уделом, — существо жалкое и антиобщественное.

Тем не менее, проснувшись в ту бедственную ночь, я не только испугался, но сам себе не поверил. Я говорил себе, что мне все приснилось, что звонкий хруст, уловленный моим ухом, рожден в дебрях ночного подсознания, а не навязан мне извне силами бытия. Я оперся на локоть, оглядел темную комнату и вслушался. Рассудок подсказывал мне, что мой страх был бы куда обоснованней в Лондоне, чем там, где я находился. Словом, я чуть снова не завалился на подушку, приписав свое неразумие неуюту первой ночи в пустом и непривычном доме. Вообще я не поклонник тихих мест, как и тихих людей, и мне не хватало знакомых шумов, сутки напролет осаждавших с улицы мое лондонское жилье.

Но внизу что-то звякнуло, брякнуло, будто задели металлическим предметом по стеклу или фарфору. Скрипни, стукни дверь, еще бы можно допустить разные толкования. Этот звук их не допускал. Мое смутное беспокойство быстро переросло в острый испуг.

Один мой приятель как-то высказал мысль, что есть определенного рода впечатления, которые необходимо испытать, иначе жизнь останется неполной. Чувствовать, что вот-вот непременно утонешь, — это первый пример. Быть застигнутым в постели (разговор происходил на не слишком чинном званом обеде) с чужой женой — это во-вторых, в-третьих, увидеть привидение и, в-четвертых, убить человека. Помнится, я тотчас изобрел ему в тон несколько столь же неловких ситуаций, но про себя отметил с тоской, что на самом деле ничего подобного не испытал. Жизнь, случалось, не баловала меня, но убийство никогда не представлялось мне разумным средством ее исправить, разве что изредка и мельком, при чтении нестерпимо несправедливых рецензий на мои книги. Участвовать во второй мировой войне мне не пришлось из-за скверного зрения. Я леживал в постели с чужой женой — во время той же войны, — но в продолжение всей этой недолгой связи муж благополучно пребывал в Северной Африке. Пловец из меня никакой, а стало быть, я ни разу не подвергался опасности утонуть, призраки же, удивительно мало радея о доказательстве своей истинности, очевидно, чураются скептиков вроде меня. И вот, тихо просуществовав шестьдесят шесть лет, мне привелось все же испытать переживание из разряда "роковых" — я обнаружил, что я не один в доме, где, кроме меня, быть никому не полагалось.

Если книги не научили меня любить правдивость изложения и ее добиваться, значит, я просто зря загубил свою жизнь, и меньше всего я сейчас намерен изображать самого себя в ложном свете. Я никогда не выдавал себя за человека действия, хотя, смею думать, раз у меня есть юмор и способность увидеть себя со стороны, то я уже и не совсем кабинетная крыса. Помнится, очень рано, еще в начальной школе, я обнаружил, что репутация остряка или даже просто умение поддеть зазнайку несколько уравновешивает в глазах всех, кроме самых отъявленных спортсменов, тяжесть такой уничтожающей клички, как "буквоед" или "зубрила". Каюсь, порой я просто поддавался злобе, как все низкорослые, и, не стану отпираться, частенько смаковал, а то и распускал слухи, вредившие репутации других писателей. Да и самая хваленая моя стряпня — "Литературный пигмей" — отнюдь не отличалась тем бесстрастным и глубоким анализом, на какой притязала. Увы, собственные промахи вечно казались мне занимательнее чужих находок. К тому же, признаюсь, все, что касается книг — их писанье, чтенье, критика на них и хлопоты по изданью, — составляло суть моей жизни более, чем сама жизнь. Мудрено ли, что виной всей передряги, в которую я попал, явилась именно книга.

Из двух чемоданов, накануне сопровождавших меня в такси от станции в Шерборне, тот, что побольше, был набит бумагами — заметками, набросками, выписками. Я завершал труд моей жизни — полную биографию и разбор произведений Томаса Лава Пикока. Впрочем, не стоит преувеличивать — всерьез я засел за работу всего года четыре назад, лелеял же эту мечту чуть не с двадцатилетнего возраста. Бог знает почему вечно выискивались веские причины и поводы отложить Пикока ради более срочных и насущных занятий, но ничто не могло вытеснить его из моего сердца. И когда наконец-то я совсем уже приготовился к бою и вышел на приступ последней высоты, Лондон, гнусный новый Лондон, взявшись во всем подражать Нью-Йорку, наложил вето на мой скромный проект. Давно грозивший и куда более грандиозный проект вдруг начали осуществлять прямо напротив моей квартиры в Мейда-Вейл. Не только пыль и грохот подготовительных работ изводили меня, осложняясь тем соображением, что проклятый псевдонебоскреб вот-вот будет торчать на месте спокойных и мирных ложноклассических домиков, и тогда прости-прощай прелестный западный вид из моих окон. В стройке я увидел воплощение всего, чему противостоял Пикок; всего, что не здраво, не умно, не человечно. Досада стала отравлять мою работу; в иных пассажах Пикок служил мне лишь предлогом для неуместных диатриб против пороков нынешнего века. Сами по себе такие диатрибы вовсе неплохи, но здесь, не умея себя от них удержать, я только изменял собственной совести и своему герою.

Однажды я стал распространяться на эту тему с тоской (и не без задней мысли) перед одной дружеской четой, сидя у них в гостях в их хемпстедском доме. Я провел немало приятных воскресений на даче у Мориса и Джейн в северном Дорсете, хоть, признаюсь, получал куда больше удовольствия от милого общества, чем от прогулок. Я не поклонник сельских радостей и природой предпочитаю любоваться в музеях. Но сейчас Терновая дача на пустынном кряже показалась мне пределом мечтаний и самым вожделенным прибежищем в мой трудный час. Я только слегка поломался для приличия, когда мне предложили этот выход. Я улыбался, пока Джейн трунила над моей неожиданной тягой в те края, где царил обожаемый ею гений, к которому я относился с непозволительной в ее глазах прохладцей… Томас Гарди никогда не вызывал моего восторга. Меня безотлагательно снабдили ключами, Джейн наскоро объяснила мне, где что покупать, Морис посвятил меня в тайны электронасоса и центрального отопления. И во всеоружии их наставлений, с радостно бьющимся сердцем вечером накануне уже описанного ночного испуга я вступил во владение моей скромной и временной заменой сабинского поместья [25]. Оттого-то я так и всполошился (и усомнился в очевидном), что лег спать в веселом предвкушении плодотворной сосредоточенности, какой мне так ощутительно недоставало в предыдущие две недели.

Я не сомневался, сидя на постели и вытягивая шею, что звук теперь идет не из нижней столовой, а с лестницы. Я замер — весьма нелепо — и, по правде говоря, не почувствовал прилива отваги. Мало того, что я был один-одинешенек на даче. Сама дача стояла на отшибе. Только ярдах в ста от нее была какая-то ферма, а уже в полумиле за ней — поселок, где полицейский, надо полагать, вкушал сладостный сон. Телефон помещался внизу, в столовой, и мне от него сейчас было не больше проку, чем будь он на другом краю света. Возможно, стоило объявить о себе каким-нибудь шумом, в надежде, что грабитель скромно предпочтет не выставляться напоказ. Вору-профессионалу, по моим понятиям, чужд дух насилия. Но здравый смысл подсказывал мне, что пустынный Дорсет — неудачная почва для процветания профессии вора. И скорей мой гость из разряда нервозных сельских любителей. Смутно вспомнился разговор с Морисом о том, почему процент преступности в глуши так низок — там нет городской разобщенности. Когда всем друг про друга все известно, преступленье делается трудным или невозможным.