Из современной английской новеллы

— И еще. Ну насчет — ну вот того, что я делаю. Вот вы говорите — им обидно… Они привыкли к этим вещам… И всякое такое. А может, они зато разберутся, что собственность, вообще-то, дерьмо? — Он похлопал по спинке оседланный стул. — Вот вы, к примеру, сами не думали? Это ж обалдеть! Взять, к примеру, стул — он не мой и не ваш. Просто стул, и все. Ничей. Я часто про это думаю. Принесу что-нибудь домой. Погляжу. И чувствую — не моя это вещь. Просто вещь, и все. Точно? Сама по себе. — Он, откинулся назад, — Ну что, не правда?

Я понимал, что серьезно возражать юному фигляру так же бессмысленно, как обсуждать метафизику Дунса Скота [26] с опереточным комиком. Вопросики его были всего лишь приглашением покувыркаться вместе на манеже. Однако я все больше сознавал, что необходимо сказать ему что-нибудь доходчивое.

— Богатство, я согласен, распределено несправедливо.

— А я действую неправильно, да?

— Общество недолго бы продержалось, если бы все разделяли вашу точку зрения.

Он поерзал, покачал головой так, будто я зевнул ферзя. И вдруг встал, поставил стул на место и принялся выдвигать ящики комода. Осмотр его был довольно поверхностный. Я оставил кое-какую мелочь и ключи сверху и услышал, как он сгреб их в сторону. Но в карманы ничего не сунул; я возносил молитву, чтоб он не хватился моего бумажника. Он был у меня в пальто, а пальто висело за дверью, которая была теперь открыта и открывалась к стене, заслоняя вешалку. Он снова поглядел на меня.

— Ну а если бы мы все завтра копыта откинули, так и проблемы населения б не было.

— Боюсь, что не улавливаю связи.

— Ладно баки мне заливать, дядя. — Он переместился поближе к окну и погляделся в зеркальце эпохи Регентства. — Если бы да кабы. Была бы другая система — и меня бы не было. А я вот он, туточки. Точно?

Как бы демонстрируя эффект своего наличия, он содрал со стены зеркальце; а я устал изображать алогическую невозмутимость Алисы в Стране чудес. — "Я есмь сущий" — фраза, конечно, великолепная, особенно в самом знаменитом ее контексте [27], но не может быть основой для разумной беседы. Он решил, видимо, что мне осталось только промолчать в ответ на его опровержение категорического императива, и теперь двинулся к двум акварелькам в глубине комнаты. Вот он снял их и каждую осмотрел придирчиво, в точности как предполагаемый покупщик на местных торгах. В конце концов он их сунул под мышку.

— Там через дорогу — никого?

Я замер.

— Никого, насколько мне известно.

Но он исчез со своими трофеями в другой комнате. Теперь он совсем не боялся шуметь. Я слышал, как щелкают ящики комода, дверцы шкафа. Я ничего не мог поделать. Попытка броситься к телефону, пусть даже в моих бедных очках, была совершенно обречена.

Я видел, как он склонился в коридорчике над чем-то — не то чемоданом, не то саквояжем. Зашуршал бумагой. Выпрямился и снова возник у меня на пороге.

— Я это самое, — сказал он. — Вы уж не обижайтесь. Я, извиняюсь, насчет ваших денег.

— Моих денег?

Он кивнул на комод.

— А мелочь я вам оставлю.

— Неужели с вас еще недостаточно?

— Я извиняюсь, друг.

— У меня тут совсем немного.

— Ну так считайте, что вам крупно повезло. Точно?

Он не делал угрожающих жестов и говорил спокойно, он просто стоял и смотрел на меня. Но дальнейшие словопрения были излишни.

— Деньги за дверью.

Он снова ткнул в меня пальцем, повернулся и дернул на себя дверь. Обнаружилась моя куртка. Совершенная нелепость, но мне стало неловко. Чтобы не утруждаться поисками банка в Дорсете, я перед самым отъездом забрал пятьдесят фунтов наличными. Конечно, он тут же нашел бумажник и в нем кредитки. Последние он вытащил и пересчитал. Потом, к моему удивлению, подошел и бросил одну бумажку на кровать.

— Пятерка за беспокойство. Нормально?

Остальные деньги он сунул в карман джинсов, потом еще лениво порылся в бумажнике. Вынул и оглядел мою банковскую карточку.

— Ага. Сходится. Там внизу на столе все ваше.

— На столе?

— Ну, писанина.

Три первых главы были отпечатаны, очевидно, он заглянул в титульный лист и запомнил мою фамилию.

— Я приехал сюда кончать книгу.

— Книги сочиняете?

— Да, в те часы, когда меня не грабят.

Он продолжал осмотр бумажника.

— А какие книги?

Я промолчал.

— Ну вот, которая внизу, она про что?

— Про человека, о котором вы, надо полагать, не слышали, и лучше, знаете ли, давайте покончим с этой неприятной процедурой.

Он закрыл бумажник и швырнул на кровать, к пятифунтовому банкноту.

— Почему это вы так уверены, что я ничего не знаю?

— Я вовсе не имел этого в виду.

— От вашего брата вечно дождешься.

Я попытался скрыть закипавшую ярость.

— Герой моей книги — давно покойный сочинитель по фамилии Пикок. Его теперь уж мало кто читает. Вот и все, что я хотел сказать.

Он окинул меня взглядом. Я преступил еще одну новую заповедь и понял, что надо быть осмотрительней.

— Так. И чего же тогда про него писать?

— Я люблю его вещи.

— Почему?

— В нем есть те качества, каких, боюсь, недостает нынешнему веку.

— Например?

— Он защищал гуманизм. Добрые нравы. Общее благо… — на кончике языка у меня вертелось "приличие", но этого я не произнес.

— А мне вот Конрад нравится. Лучше всех.

— Многие разделяют вашу точку зрения.

— А вы так нет?

— Он прекрасный писатель.

— Лучше всех.

— Один из лучших, бесспорно.

— У меня вот про море есть. Офонареть. Точно? — Я кивнул, выражая, как мне казалось, подобающее согласие с этим суждением, но его мысли, по-видимому, еще витали вокруг моей оскорбительной реплики относительно писателей, о которых он мог и не слышать. — Я иногда вижу — книжки лежат всякие. Романы. Исторические книги. Альбомы. Я их домой беру. Читаю. Спорим, я насчет старинных вещей больше всякого антиквара секу. Учтите, я и в музеи хожу. Просто поглядеть. А брать в музеях — это извини меня. Воровать в музеях — это своего же брата работягу обкрадывать, который туда для культуры ходит.

Он, кажется, ждал моего ответа. Я снова туманно кивнул. У меня разболелась спина, я сидел вытянувшись, пока он все это нес. Беда была даже не в тоне, а в темпе: он избрал andante, тогда как следовало бы предпочесть prestissimo.

— Надо, чтоб все по музеям. Никакой частной собственности. Музеи — и все. Ходи и гляди.

— Как в России?

— Точно.

Литераторы вообще падки на эксцентрику. Определение "привлекательный", конечно, вряд ли приложимо к тому, кто разлучил вас с отнюдь не лишними сорока пятью фунтами. Но я умею неплохо воспроизводить разные акценты и рассказывать анекдоты, которые на этом немилосердном даре и построены, и, превозмогая досаду и страх, я уже смаковал кое-какие мыслительные и лингвистические вывихи моего истязателя. Я тонко ему улыбнулся.

— А как же насчет их отношения к воровству?

— Э, друг, там бы я не стал воровать. Очень просто. Это ж ненависть нужна. Точно? У нас хватает чего ненавидеть. Четко. Ну а у них там кое в чем перебор, зато хоть им чего-то надо. А у нас ведь жуть. Всем на все плевать. У нас кому больше всех надо? Вонючим тори. Ну, эти, я скажу, артисты. Ребята вроде меня против них — тьфу.

— Мои друзья, хозяева этой дачи, не тори. Отнюдь. Да и сам я не тори, если на то пошло.

— Ладно уж.

Это он бросил беззлобно.

— И мы вряд ли угрожаем общему благу.

— Вы что, разжалобить меня хотите или как?

— Нет, лишь слегка намекнуть вам о сложностях жизни.

Он стоял, уставив в меня взор, и я понял, что сейчас пойдет новая порция псевдомаркузианских (если это не тавтология) плоскостей. Но вдруг он отогнул край желтой перчатки и глянул на часы.

— Жаль-жаль. Было очень приятно. Точно. Ну вот. Мне, это самое, пора когти рвать. Далеко ехать. Я только выпью чашечку кофе. Порядок? А вы вставайте, одевайтесь не спеша и топайте вниз.