Из современной английской новеллы

— Какое право вы имели сюда входить?

На секунду меня избавили от слепящего света. Я услышал, как открылась дверь напротив. Но почти тотчас слепящий шарик снова вперился в меня.

Опять молчание. И наконец — голос:

— А ну в постель, слушай.

Тон меня слегка успокоил. Я ожидал дорсетского или вообще деревенского рявканья. Голос был тупой и скучный.

— А ну в постель.

— Незачем грубить.

— Ладно. Ну сказано же.

Я помялся, потом подошел к постели и сел на краешек.

— Ноги прикройте.

Я снова помялся. У меня не было выбора. Следовало радоваться уже и тому, что он не тронул меня. Я сунул ноги под одеяло и остался сидеть. Глаза слепил фонарик. Тот все молчал, будто изучая меня и оценивая.

— Стекляшки-то скинуть надо.

Я снял очки и положил рядом на столик. Луч сполз с моего лица, нашаривая выключатель. Комнату залило светом. Я различил смутные очертания молодца среднего роста в каких-то голубых, джинсовых должно быть, рубашке и брюках. Он прошел к моей кровати. Я разглядел нескладного детину, на вид лет двадцати. Странная эманация от его черт, которую я отнес было на счет своей близорукости, теперь разъяснилась. Лицо до самых глаз облекал женский нейлоновый чулок. Из-под красной вязаной шапочки свисали темные патлы; глаза были карие. Они долго меня изучали.

— И чего тут пугаться, а, друг?

Вопрос был до того несуразен, что я и не пытался на него ответить. Он взял мои очки, наскоро примерил. Его руки своей невыразимой желтизной оказались обязаны желтым кухонным перчаткам, надетым, конечно же, во избежание отпечатков пальцев. Снова глаза над маской уставились на меня, как взгляд настороженного зверя.

— Небось впервой такое, а?

— Безусловно.

— И у меня. Ничего, разберем на слух. Точно?

Я туманно кивнул. Он повернул к окну и утвердился на том месте, где прежде стоял я. Открыл окно и небрежно вытряхнул мои очки в ночь — во всяком случае, я видел движение его руки и не мог истолковать его иначе. Я почувствовал прилив гнева — и осознал всю невозможность его выразить. Вот он закрыл окно, запер, задернул шторы. И снова подошел и встал в ногах кровати.

— Ну как?

Я промолчал.

— А вы бы поспокойней.

— Мое положение не вселяет в меня спокойствия.

Несколько секунд он созерцал меня, сложив руки; потом ткнул в меня пальцем, будто я требовал от него ответа на какой-то сложный вопрос.

— Придется связать.

— Что ж.

— Ничего?

— Увы, у меня нет выбора.

Снова молчанье. Потом он весело хмыкнул.

— Надо же. Всякое представлял. Разное. Только не такое.

— Прошу простить, если разочаровал вас.

Снова он помолчал, оценивая меня.

— Думал, вы сюда на выходные только.

— Я здесь лишь благодаря любезности хозяев.

Он тщательно взвесил эти данные, потом снова ткнул в меня желтым пальцем.

— Ясно.

— Что вам ясно?

— Кому-то охота заместо дружков по морде схлопотать. Точно?

— Милый юноша, я вдвое меньше вас ростом и втрое вас старше.

— Ладно. Я смеюсь.

Он обернулся и оглядел комнату. Но кажется, я занимал его куда больше, чем предоставляемые ею профессиональные возможности. Он налег локтем на комод и вновь отнесся ко мне.

— В книгах-то как? Такой вот доходяга, на ногах еле держится, а на тебя с кочергой или с ножичком. Запросто.

Я глотнул воздух.

Он сказал:

— Ах, собственность, собственность. Что она только с человеком делает. К вам, — прибавил он, — это сейчас как раз не подходит.

Я пристально разглядывал свои ноги под одеялом. Из всех кошмаров, связанных с подобной ситуацией и знакомых мне по экрану и книгам, ни один не включал в себя анализа жертвы со стороны оскорбителя. Он помахал фонариком.

— И что бы пошуметь-то, слушай? Я бы мигом слинял. Я же не знал бы, кто за такой тут водится.

— Позвольте спросить, не угодно ли вам делать то, зачем вы явились?

Он снова хмыкнул. Поглядел на меня. Потом покачал головой.

— Чудеса.

Я представлял себе всяческие, в разной степени неприятные возможности, вплоть до скорой расправы, но только не эту непотребную видимость мирной беседы случайных встречных. Казалось, тут бы мне и успокоиться; и однако, я бы предпочел тип более привычный или на худой конец хоть более естественного, по нашим понятиям, представителя данного ремесла. Он, кажется, что-то угадал по моему лицу.

— Я в пустых домах шурую, слушай. А с такими вот крошками дел не имею.

— Тогда, знаете ли, перестаньте злорадствовать.

Я говорил резко; нелепость нагнеталась. В его голосе прозвучал чуть не ласковый упрек.

— Ха. Это мне бы психануть. А не вам. — Он растопырил желтые пальцы. — Я аж перетрясся. А вдруг вы тут ружье зарядили? Мало ли? И кишки бы мне выпустили. Запросто.

Я собрал все свои силы.

— Неужели вам недостаточно, что вы вломились в дом людей честных, законопослушных и не слишком богатых и намереваетесь лишить их вещей, не обладающих особой ценностью, но просто милых им и привычных, так вы еще… — Я запнулся, видимо не вполне сознавая, что именно в его тоне показалось мне чрезмерным. Зато мой тон наконец-то стал негодующим. Тем больше взбесил меня его спокойный ответ:

— У них небось и в Лондоне неплохой домишко, а, друг?

Я уже понял, что имею дело с одним из непостижимых (для моего поколения) представителей новой английской молодежи. Я, как никто, ненавижу классовую спесь, и то, что молодые так смело отбрасывают ветхие снобистские предрассудки, ничуть меня не смущает. Я хотел бы только одного — чтобы они не отбрасывали и многое другое, в том числе уважение к языку и разуму, которое они по ошибке принимают за презренные проявления буржуазности. Я встречал похожих юнцов в окололитературных кругах. Тем обычно тоже хвастаться нечем, кроме показной независимости; и они с пылом ее отстаивают. На мой взгляд, у них одна отличительная черта: они готовы обидеться на все, что отдает снисхождением, на любую фразу, в которой задеваются боготворимые ими сумятица в мыслях и узость кругозора. Я знал новую заповедь, которую только что преступил: "Не владей ничем, кроме грязной лачуги".

— Понимаю. Преступление — как революционный долг?

— Не хлебом единым. Вот именно.

Вдруг он схватил деревянный стул, стоявший у комода, повернул его и сел на него верхом, обняв спинку. Вновь в меня вперился изобличающий перст.

— Я так понимаю, мой лично дом всю дорогу грабили. Сечете? Система. Точно? Знаете, как Маркс говорил? Бедный не может обокрасть богатого. Это богатый ворует у бедного.

Мне вспомнилась удивительно похожая — по тону, если не по содержанию — беседа, которая состоялась у меня недели за две до того с электриком, налаживавшим в моей лондонской квартире проводку. Тот, правда, предпочел двадцать минут грозно клеймить профсоюзы. Но с тем же сознанием своей высшей непогрешимости. Лекция, однако, продолжалась.

— Я что еще скажу. Я честно играю. И лишнее не возьму. Точно? И на большие барыши не зарюсь. Так, дома вроде вот этого. У меня такие вещи в руках бывали! Класс! А я не брал. Легавые небось головами трясут да хозяина утешают, говорят: вам крупно повезло — тут, видно, недоносок побывал. Только недоносок такое оставит. Подносик — Поль де Ламри — закачаешься. Чайник — ранний Уорчестер. Или там Джон Селл Котмен. Точно? А ведь недоносок — тот, кто не знает, что классная вещь не стоит ни фига, когда ты ее захапаешь. И если уж мне охота что захапать, я сразу про систему думаю. Сечете? Ее что губит? Жадность. Ну и меня. Если, значит, я поддамся. Я и не поддаюсь. Лишнее хапать — это извини меня.

Мне нередко приходилось слушать, как оправдывают собственные скверные поступки, но никогда еще при столь смешных обстоятельствах. Наверное, нелепей всего была его красная вязаная шапочка. Моим слабым глазам она казалась полным подобием кардинальской биретты. Сказать, что я начал извлекать удовольствие из беседы, было бы явным преувеличением. Но я уже нащупывал в ней материал для рассказа, с помощью которого смогу месяцами кормиться в гостях.